«Рт „Муром“ пеленг восемьдесят пять. Дистанция десять кабельтовых. Курс сто семьдесят пять».
Затем он снял трубку и хотел доложить на заставу, но… связи не было.
Увидев, что Лобазнов надел стеганку и шапку, Ельцов спросил:
— Ты куда?
— На линии обрыв…
— Застава обнаружит обрыв и вышлет связистов, — успокоил его Ельцов.
Ельцов был и впрямь из Ельца. Елецких по старинке зовут коклюшками за мастерство кружевных дел. Ельцов был похож на кружевницу. Ему бы вместо котелка с концентратом пшенной каши — пяльцы в руки да коклюшки! Было в его обличье что-то женское: то ли нежный розовый цвет лица, то ли по-девичьи маленький яркий рот. Миша Ельцов мечтал стать врачом-педиатром, и, конечно, будет им, а пока… Он встал и начал одеваться.
— А ты, Ельцов, куда? — удивился Лобазнов.
— Одному тебе не управиться. Да и вообще… посмотри, что делается…
Лобазнов приоткрыл дверь. В домик ворвался ледяной ветер. Видимость была метров пятьдесят, не больше. Ближайший столб телефонной связи едва угадывался за пеленой снежного вихря.
Сняв со стены моток крепкой пеньковой веревки, Лобазнов сказал:
— Ну что ж, Ельцов, вдвоем так вдвоем! Семен, заступай на пост до нашего возвращения!
— А как же с баллоном? — не очень решительно напомнил Чукаев, разомлев от жары.
— Мы управимся быстро, — успокоил его Лобазнов. — Пост бросать нам обоим нельзя, и без связи, сам понимаешь, — труба!
Они вышли из домика, и пурга замела их след на пороге.
Шквальный ветер яростно толкал в спину. Лобазнов просматривал «воздушку». Ельцов шел впереди, ориентируясь по столбам, — торил дорожку. Чтобы не потеряться, они привязали за кисть левой руки веревку. Эта примитивная связь была необходима: удаляясь только на длину веревки, они уже не видели друг друга в этой сплошной белой пелене.
«Весна! Выставляется первая рама…» — вспомнил Лобазнов и, чертыхаясь и кляня на чем свет стоит этот обрыв телефонной связи, подумал: «Андрюшке на море легче. Ну, покачает, эка невидаль! По такой пурге шляться не приходится. Опять же форсу больше. Девчата на моряков заглядываются и…» — позавидовал он, но тут же поскользнулся, упал и крепко стукнулся лбом о камень.
Выбирая веревку, Ельцов вернулся назад:
— Что с тобой, Фома?
— Ничего! — огрызнулся Лобазнов. — Чуть камешек не разбил.
Он поднялся и, подталкиваемый ветром, шагнул вперед. Шли медленно. Линия была в стороне от тропинки, провода висели над глубокими расщелинами, поднимались на крутые сопки. Столбы крепились в деревянных срубах — ряжах, заложенных камнем. В скальном грунте яму под столб не выкопаешь.
Прошло минут тридцать. За это время они продвинулись вперед не больше километра, как вдруг белая пелена снега упала, и они увидели багровое солнце, слепящее глаза.
— Вот здорово, Фома! — закричал Ельцов, бросаясь к нему навстречу.
— Зря радуешься, — проворчал Лобазнов, оглядывая горизонт. — Смотри, какая идет «закуска»…
Еще далеко, за десятки километров, почти у самого горизонта, черными зловещими полосами, словно наступая боевыми порядками, грозно и неотвратимо шли на них тучи новых «зарядов».
Не сказав больше ни слова, солдаты быстро спустились с сопки. Они торопились, бежали там, где это было возможно, и все же, когда нашли место обрыва, на них обрушился новый «заряд».
Под напором шквала столб, стоящий у края расщелины, выворотив камни из сруба, упал, и линия «воздушки» провисла в глубину.
— Прощупай каждый провод, — сказал он Ельцову. — Найдешь обрыв — контакт делай основательно. Понял?
— Есть делать основательно! — повторил Ельцов, обвязываясь веревкой.
Упершись ногой в гранитный валун, Лобазнов осторожно травил веревку, спуская Ельцова вниз. Осталось не больше трех-четырех метров до дна расщелины, когда Фома крикнул:
— Стоп! Кажется, прибыл! Ни черта не видно… Сейчас… Я…
Лобазнов услышал крик, затем веревка резко дернулась вниз, потянув его за собой.
— Что случилось, Ельцов?! Что случилось? — кричал Лобазнов, свесившись над расщелиной.
Фома услышал стон, затем слабый, едва доносящийся к нему голос:
— Ногу… кажется… сломал… Думал… На самом дне… а шагнул — карниз… Тут еще метра четыре…
Вдруг Лобазнов почувствовал, что веревка ослабла.
— Ты что там делаешь? Миша!
— Отвязался… Ищу обрыв… — донеслось до Фомы.
Долго Лобазнов вслушивался в то, что делается внизу, но ничего не мог уловить. Пока он лежал на животе возле расщелины, пурга занесла его снегом. Сколько он ждал, трудно было сказать… Здесь, на высоком уступе сопки, ветер и снег обрушивались с такой силой, что каждый порыв казался ударом бича, звонкого и обжигающего кожу.
— Фома, где ты? — услышал он голос Ельцова, идущий, казалось, совсем с противоположной стороны.
Лобазнов откликнулся. Голос Ельцова прозвучал ближе, затем веревка дрогнула и натянулась.
— Можно выбирать? — крикнул Лобазнов.
Привалившись грудью к гранитному валуну и напрягая все силы, Фома выбирал веревку. Он знал, что веревки всего пятнадцать метров, но сейчас, казалось, ее было метров шестьдесят…
Голова Ельцова показалась над расщелиной, затем он перевалился через край, попытался подняться и со стоном ткнулся лицом в снег. Фома подполз к нему. Закусив до крови губу, Миша беззвучно плакал… Ему было стыдно своей слабости, но боль в ноге становилась нестерпимой…
— Обрыв… на… одном… проводе… Нарастил кусок, — с трудом объяснил Ельцов.
— Идти можешь? — спросил Лобазнов.
— Нет… Ты меня куда-нибудь… от ветра… в лощинку. А сам иди… Позвони на заставу… За мной пришлют… — предложил он.
— Ты замерзнешь, балда! — с грубоватой нежностью сказал Лобазнов. — Здесь километра два. Пока я против ветра дойду до поста, считай час. С заставы ребята пойдут опять против ветра минимум еще два часа… Нет, Миша, я тебя здесь не оставлю, — решил Лобазнов. И, неожиданно улыбнувшись, сказал: — Мы в школе играли в «коней и наездников», а вы не играли?
— Не-ет, — с удивлением глядя на Фому, протянул Ельцов.
Лицо Лобазнова было близко, и почему-то только сейчас Миша обратил внимание — все лицо Фомы было в смешных ярких веснушках.
— Класс на класс, — объяснял Лобазнов. — Одни сидят на закорках, они, стало быть, наездники, а под ними кони. И вот друг дружку с коней стягивают. Смешно… Ну ладно, будет нам тут лясы точить, полезай ко мне на закорки! — решительно закончил он и стал рядом с Ельцовым на четвереньки.
— Да ты что, Фома? В своем уме?! — даже забыв о боли, возмутился Ельцов.
— Товарищ Ельцов, на закорки! — тоном старшего приказал Лобазнов.
— Послушай, Фома, да против такого ветра впору и одному добраться до места, а ты…
— Товарищ Ельцов! — угрожающе крикнул Лобазнов.
Ельцов обнял его за шею и подтянулся на закорки.
Фома осторожно приподнялся, привязал Ельцова к себе веревкой, затем, присев на корточки, взял в обе руки по карабину и шагнул вперед. Конечно, он переоценил свои силы. С таким ветром было трудно справиться и одному, но… С упрямством, а главное — злостью Фома продвигался вперед. Хорошее это чувство — злость, когда оно направлено протиз трудностей на пути человека!
Он свернул к морю и вышел на тропинку; здесь сопка укрывала от ветра. Каждый шаг Фомы причинял Ельцову нестерпимую боль.
Скачала Лобазнову казалось, что Ельцов весит совсем немного. Но, не сделав и сотни шагов, Фома почувствовал, что ноша ему не под силу. Скользя на обледеневших камнях, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, думая: «Вот дойду до следующего столба и минут пяток отдохну». Но, когда из снежной мглы показывался силуэт следующего столба: он прикидывал вновь: «Пожалуй, еще шагов сто сделаю, потом отдохну»… Но, сделав еще сто шагов, он думал: «Теперь до следующего столба недалеко», и шел вперед не останавливаясь.
Когда, совершенно выбившись из сил, качаясь, точно пьяный, Лобазнов твердо решил опуститься на камни и хоть на несколько минут закрыть лицо от ударов колючего ветра, упала снежная пелена и яркое солнце заиграло на серой волне. Наблюдательный пункт был уже рядом, самое трудное, было позади. Но теперь новое обстоятельство целиком захватило Лобазнова: параллельно берегу, приблизительно в двух милях мористее, шел большой иностранный транспорт!
Забыв об усталости, солдат быстро преодолел последние несколько метров. Положив Ельцова на нары, Лобазнов взялся за бинокль. Он видел правую часть кормы и, пожалуй, только вторую половину названия: «."..ККЕ УЛЕ».
Чукаев уже определил судно. Лобазнов снял трубку телефона — связь работала!
Сообщение, принятое с поста наблюдений, начальник заставы зашифровал и передал на корабль.
Сторожевой корабль радиограмму принял.
Сняв крышку переговорника, Поливанов приказал:
