— На Кировском, в конструкторском бюро…
— Чего ж ты не эвакуировалась с заводом? — спросила Корманова.
— У каждого свои причины, вот вы ведь тоже не уехали.
— Сдуру осталась, — сказала зло Климова. — В Ташкенте сейчас всякая шпана шашлыки да плов ест, а мы хлеб из бумаги жуём.
— Да, конечно… А я у вас в общежитии буду жить, — сообщила вдруг Малова.
— Живи, если негде. Разбомбили, что ли?
— Ага. Стена обвалилась, окна выбило…
— Занимай мою койку, я к подруге переезжаю. Тут поблизости, — сказала Корманова.
— Когда? — удивилась Климова. — Ты что же мне ничего не говорила?
— Сегодня после смены переберусь. Ну, хватит болтать, следите за печью.
Выстоять первые восемь часов Маловой было нелегко. Непривычное тепло клонило ко сну, но она нашла способ бороться с усталостью. Малова нарезала тоненькими ломтиками кусок хлеба и, когда ей казалось, что она от усталости не может стоять на ногах, — съедала очередной кусочек.
Смена кончила работу в полночь.
— Ну, я пошла, — сказала Корманова, пряча под ватник полбуханки хлеба. — До завтра!
— А меня предупреждали: на заводе хлеб ешь, сколько хочешь, а выносить не разрешается, а то — под суд! — сказала Малова.
— Дурочка ты ещё! — усмехнулась Корманова. — Мало ли чего не разрешается.
— Не будь дурой, занимайся физкультурой, — пробормотала Климова и тоже сунула под ватник большой кусок хлеба.
Они втроём спустились в общежитие, и Корманова, забрав из тумбочки свои вещи, ушла. Её кровать стояла рядом с кроватью Климовой.
Укладываясь спать, Малова положила на тумбочку ломтик хлеба.
— Вдруг проснусь от голода, — пояснила она смущённо. — Весь день ела, а не наелась. Даже страшно: вдруг так никогда и не наемся, всю жизнь буду голодная?!
— И я поначалу так думала, — отозвалась Климова. — А теперь больше килограмма не съедаю, а вот по мясу соскучилась. Мяса я бы тоже килограмм зараз умяла. — Она сняла ватник и сунула под голову. — Раздеваться не буду, ночи не проходит без воздушной тревоги.
— А я разденусь, — сказала Малова. — Уж и не помню, когда спала раздетая, в комнате такой холод, что в перчатках спала.
— Ты замужняя?
— Нет, не успела. А вы?
— Замужняя.
— Муж на фронте?
— Где же ещё? Таким не воевать — кому и воевать?!
— Он у вас кто?
— Лейтенант. До войны боксом занимался. Чемпионом был! Тебе бокс нравится?
— Не знаю, бокс я только в кино видела.
— Это знаешь какой спорт?! Для настоящих мужчин! Отвага! Сила! Воля к победе! Я, как увидела Игоря на ринге, — сразу голову потеряла, дня без него прожить не могла… А теперь вот пришлось — пропал он без вести. Да я не верю в плохое! Не верю — и всё! Жив он! А не пишет — значит партизанит. Есть у меня такие сведения…
— На войне всякое может быть, — заметила Малова. — А мне сказали, что в этой комнате все незамужние живут…
— Я тоже числюсь незамужней. В паспорте у меня штампа нет. А Игорь, когда уходил в армию, приказал: «Не пиши, что замужняя, а то у отца денежный аттестат отберут, на тебя перепишут». Вот и хожу в девицах…
— Повезло вам, что попали на хлебозавод. Как это вам удалось?
Климова ответила не сразу, — казалось, что вопрос смутил её.
— Через одного человека, — ответила Климова и протяжно зевнула. — Спи! Знаешь, за что бог Еву из рая выгнал? За любопытство…
Вторичная проверка подтвердила: Д1-01-37 — телефон начальника эвакогоспиталя. Возник вопрос: почему этот номер зашифрован и у шпиона Куликова и у Климовой?
Лозин перелистал дело Куликова. Оно было подготовлено для передачи следователю. Сняв трубку, Лозин приказал привести к нему арестованного.
Когда ввели Куликова, Лозин сказал:
— Скоро вы предстанете перед военным трибуналом.
— Расстреляют? — безразлично спросил арестованный.
Лозин знал это состояние апатии, вызванное у преступников мертвящим страхом перед близкой расплатой.
— Это решит трибунал. Но одно мне известно точно… — Он умолк, раскрыл папку с делом Куликова и вынул из неё газету «На страже Родины». — Одно мне известно точно, — повторил он, — вы не были правдивы и откровенны до конца. Это обстоятельство всегда учитывается трибуналом. Вы меня поняли?
— Я всё сказал… признался во всём… полностью… откровенно… — выдавил Куликов и тут же, не выдержав, метнул испуганный взгляд на помятый газетный лист, где отчётливо виднелась запись:. «5/XI-37».
— Ну как же всё? — укоризненно сказал Лозин. — Совсем не всё. Кое-что мы узнали не от вас, признались не вы, а другие.
— Я всё сказал, — тупо повторил Куликов.
— Нет, не всё. Вы что — не успели позвонить по телефону?
— По какому телефону?
— Не притворяйтесь, Куликов. Вы знаете, по какому. Впрочем, у вас плохая память: не смогли запомнить номер телефона.
— Какого телефона? — Куликов был не в силах отвести взгляд от газеты.
— Виляете, Куликов, виляете. Глупо и бесполезно. Чей это телефон?
Куликов сделал последнюю попытку уйти от ответа:
— Это же не телефон… Это же дата какая-то…
— Это номер телефона, а не дата, и вы это отлично знаете. Но у вас никудышная память, поэтому я напомню вам номер этого телефона: Д1-01-37. Ну? Вспомнили?
Куликов сник, губы его задрожали. Не давая ему опомниться, Лозин заговорил резко, отрывисто:
— У вас остался единственно правильный путь — говорите правду! Бойтесь упустить этот шанс! Иначе… Вы поняли, о чём я говорю?
— Понял…
— Кто этот человек, которому вы должны были позвонить?
— Мне неизвестно… У меня был только номер телефона…
— Кого вы должны были спросить?
— Я должен был говорить только с женщиной… На мужские голоса не отвечать… Я звонил два раза… мне отвечал мужчина… Больше я не успел… меня арестовали…
— Всё понятно, — сказал Лозин, хотя он ещё многого не понимал. — Женский голос вам уже не мог ответить. Вы догадываетесь, где он находится в настоящее время, этот женский голос?
Куликов молча кивнул головой.
Казалось, Лозин вёл дознание, руководствуясь интуицией, в действительности же многолетний опыт помогал ему мгновенно улавливать состояние преступника. Лозин понимал, что телефонный разговор нужен был Куликову, чтобы договориться о встрече с неизвестным ему «женским голосом», и, конечно, при этой встрече Куликов должен был получить от резидента какие-то сведения. Для этого немцы и забросили его в Ленинград.
— Значит, вам ничего не удалось получить от этой особы? — многозначительно спросил Лозин, делая ударение на слове «ничего».
— Не удалось…
— А если бы удалось, какие последствия это могло иметь? — Лозин понимал, что малейшая неточность вопроса могла поколебать уверенность Куликова в том, что ему уже известно главное. — Как вы думали выполнить своё основное задание, о котором вы до сих пор умалчиваете?
— Должен был оставить её в цехе Кировского завода… незаметно… А последствия? Конечно, цех вышел бы из строя… рабочие могли пострадать…
«Оставить её… цех вышел бы из строя…» «рабочие могли пострадать…» — Лозин облегчённо вздохнул. Наконец-то! Остаётся получить официальное признание Куликова, в котором всё будет названо своими словами.
— Значит, вы должны были получить от немецкого резидента мину и подложить её в ремонтно-тракторном цехе Кировского завода?
— Да… Но я не хотел этого делать… Я думал, получу мину и приду с повинной…
Лозин усмехнулся: такие уверения он не раз слышал от загнанных в угол преступников, цену им он знал.
— Вам известна система мины, которую вы должны были получить?
— «Прилипала» с часовым механизмом.
— Немцы сообщили вам фамилию, имя, отчество этой женщины?
— Нет…
— Как вы должны были обратиться к ней по телефону?
— Услыхав женский голос, я должен был сначала закашляться, а потом сказать: «Говорит лейтенант Щеглов».
— А дальше?
— Она должна была сказать: позвоните тогда-то, в такое-то время. Это означало, что в указанный день и час меня будут ждать у булочной на Невском, напротив улицы Маяковского, там мне передадут мину.
— Кто?
— Не знаю.
— Значит, неизвестный должен был знать вас в лицо?
— Мне приказали держать в зубах пустой мундштук зелёного цвета. По этому признаку он бы меня опознал…
— Хорошо… На сегодня достаточно.
Теперь многое становилось на своё место: исчезновение Куликова немцев не встревожило. Если резидент в эвакогоспитале на свободе и продолжает работать, значит, Куликов не выдал его, дата на газете не привлекла внимания советских контрразведчиков. Не удалась диверсия на Кировском заводе — удастся на хлебозаводе.
Едва увели Куликова, как в кабинет вошёл озабоченный Ломов. Он приехал из госпиталя.
