Шот сделал фельдфебелю знак, и тот вышел.
— Я буду иметь с тобой разговор, — сказал тихо и даже приветливо Шот. — Русские говорят, что немцы стреляют пленных, но это есть большая неправда, это есть выдумка комиссаров. У русских есть умная поговорка: «Человек сам берёт свою судьбу». Пленный есть человек, значит, пленный тоже сам берёт свою судьбу. Я говорю правильно?
Матрос с каменным лицом, точно он был глух от рождения, смотрел куда-то поверх головы немца.
— Я хочу слушать твой ответ, голубчик. Я говорю правильно?
— Не, неправильно, — равнодушно ответил моряк.
Немец пристально вглядывался в матроса, улыбка не сходила с его тонких красных губ.
— Я вижу, голубчик, ты есть храбрый человек, ты говоришь свои мысли смело. Немецкий офицер умеет дать цену храбрости. Ты имеешь желание жить?
— Имею, — впервые матрос взглянул на Шота. — Очень даже имею…
— Я вижу, ты есть разумный человек. Разумный и храбрый. Я буду назначать тебя старшим полицай на весь район. Будешь хорошо сыт и одет…
— Мне эта работа не подходит, — скучным голосом сказал матрос.
— Говори, голубчик, какая тебе работа подходит?
— Бить сволочей-полицаев!
Шот подался вперёд, зрачки его за толстыми стёклами очков сузились.
— Ты коммунист?
— Русский я… — Матрос сдвинул со лба повязку, тоненькая струйка крови медленно зазмеилась по его небритой щеке.
— Ты есть коммунист? Отвечай точно!
— Точно и говорю… Русский я. А русские теперь все коммунисты. Пока немцы на нашей земле — беспартийных у нас не будет! И не ищи иуд среди матросов… господин офицер…
Шот откинулся на спинку кресла, его длинные белые пальцы начали выбивать по столу дробь.
— Я не имел удовольствия от разговора с тобою. — Немец тяжело вздохнул. — Я хотел спасать твою молодую жизнь… — Он перестал выбивать дробь, пальцы слегка поглаживали кнопку звонка. — У нас говорят: лучше один день на этом свете, чем тысяча дней на том. Это есть правильно. Сегодня ты сам будешь видеть, что это есть правильно.
Он нажал кнопку звонка.
Мгновенно появился фельдфебель. Шот кивнул головой в сторону матроса:
— Erhängen![2]
Матрос не знал этого слова, но догадался о его значении.
— Рвань фашистская! — крикнул он уже в дверях. — Сдохнешь на русской земле!
Смотря вслед матросу, Шот укоризненно покачал головой:
— Это не есть интеллигентный человек. — Он повернулся к Несвицкому. — Вы можете подходить сюда. — На губах Шота снова появилась улыбка. — Будем иметь маленькое продолжение разговора.
Несвицкий встал, ноги его дрожали, казалось, он не в силах дойти до стола.
— Вы понимали, какой приказ я давал? — опросил Шот.
— Понял… да… В институте я учил немецкий… читал книги по искусству…
— Хорошо! — одобрил Шот. — Надо, чтобы все люди понимали немецкий приказ… Это им будет польза…
Он встал из-за стола, подошёл к окну и отдёрнул тяжёлый занавес.
— Матроса будут вешать вот на тот столб, — сказал он, не оборачиваясь. — Можете смотреть туда… И замечайте, рядом есть ещё один столб. Можете смотреть на этот столб тоже. Но сейчас я хочу спросить, есть ли ваше согласие выполнять мои приказывания?
Синими, помертвевшими губами Несвицкий почти неслышно выдавил:
— Я… согласен…
— Прошу говорить громко, я имею не очень хороший слух.
— Согласен написать всё, что вы сказали…
— Вы родились в Пэтерзбурге?
— Да… в Петербурге…
— Это есть хорошо, голубчик. — Шот поглаживал кнопку звонка. Остекленевшими от страха глазами Несвицкий следил за пальцами немца. Сейчас он нажмёт кнопку и тогда… — Вы, конечно, знаете свой город, — услышал Несвицкий тихий голос Шота, — знаете, где есть заводы, казармы, военные школы. Вы имеете друзей на заводах, в учреждениях, в армии?
— Да… есть… Петербург я знаю…
— Хорошо, очень хорошо. Нам нужны интеллигентные люди. — Он поднялся с кресла и, держа палец на кнопке звонка, сказал приглушённым голосом: — Мы вас будем отправлять в школу разведчиков. И прошу запомнить: ваша фамилия будет… — Шот раскрыл лежащую перед ним папку и заглянул в неё. — Ваша фамилия будет Глухов. Иван Григорьевич Глухов.
— Иван Григорьевич Глухов… — пробормотал Несвицкий, не отрывая глаз от кнопки звонка.
— Правильно. А теперь идите получайте отдых. Вас проводят. Наш разговор будет иметь продолжение…
«Оборону флота и сего места держать до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело». Царь Пётр, отдавший этот приказ, не мог предвидеть, какой ценой потомки выполнят его завещание.
В эти дни налёты на Кронштадт совершались с точностью железнодорожного расписания — каждые два часа. В промежутках между бомбёжками на крепость обрушивалась с южного берега залива осадная артиллерия. Казалось, жизнь в городе-крепости должна была замереть. Но балтийцы жили в эти дни по своим законам, жили под снарядами и бомбами, окутанные дымом пожарищ, оглушённые залпами корабельных орудий. Круглые сутки не смолкал грохот, кронштадтцы забыли о сне. Под яростным огнём врага они ремонтировали распоротые бомбами корабли, вели смертельный поединок с фашистской артиллерией, сбивали вражеские самолёты, лечили раненых, чинили электросеть, выпускали газету, тушили пожары, и всё это вместе взятое составляло теперь жизнь легендарной крепости на Балтике.
Старший лейтенант Виктор Мямин попал в Кронштадт в самом начале сентября сорок первого. Стройный, светлоглазый, он щёгольски носил морскую форму и не выпускал из крепко сжатых губ изогнутую пенковую трубку. Небольшие русые бакенбарды делали его похожим на моряков прошлого столетия. Все официантки офицерской столовой были в него влюблены.
До войны Мямин служил на торговом флоте вторым помощником капитана, ходил в заграничные плавания и был у начальства на хорошем счету. Правда, накануне войны он получил выговор — за провоз запрещённых пластинок из Ливерпуля, но капитан отнёсся к этому снисходительно. Нехорошо, конечно, когда певец вставляет в песню непристойные ругательства на всех европейских языках, но моряков этим не удивишь! Всё же помполит корабля вызвал Мямина для беседы. Мямин покаялся:
— Не для себя вёз, честное слово! Проиграл приятелю «американку», а он, скотина, потребовал, чтобы я привёз ему эти пластинки! Вот и страдаю ни за что!
— Послал бы к чёртовой матери такого приятеля!
— Товарищ помполит! Я нарушил таможенное правило, но честь советского моряка я не уроню! Это был долг чести — отдать проигрыш! — В голосе Мямина звучало негодование.
— Не по курсу держишь, товарищ Мямин. Не может честь советского моряка противостоять законам страны. Кто он, этот твой приятель? Где работает?
— Товарищ помполит, вы требуете невозможного. Элементарная порядочность не позволяет мне назвать его имя!
— Как хочешь, дело твоё, но тогда придётся нам продолжить разговор в пароходстве.
Мямин не мог назвать имени человека, которому он проиграл пари, потому что такого человека не существовало, пластинки он возил для продажи и получал за них хорошие деньги.
От помполита Мямин вышел в отвратительном настроении, не зная, как избавиться от разговора с начальником пароходства, человеком решительным и крутым.
Но назначенный на понедельник разговор не состоялся: в воскресенье началась война, и через несколько дней Мямин оказался в Таллине на одном из военных кораблей.
Трагический переход кораблей из Таллина в Кронштадт едва не закончился для Мямина гибелью. Весь день за кораблём охотились фашистские бомбардировщики, торпедные катера, подводные лодки. Хлестали по нервам непрерывные выкрики сигнальщиков:
— Прямо по курсу мина!
— Мина слева!
— Самолёты по корме!
— Торпедные катера с норда!
Вое это время Мямин находился в состоянии шока, страх парализовал его волю, в сознании билась лишь одна мысль: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Только бы скорее!
На исходе дня со стороны заходящего солнца на корабль обрушилась очередная шестёрка бомбардировщиков. Грохот, вой, пронизывающий свист оглушили Мямина, он потерял сознание и очнулся в воде.
Всё остальное было как в бреду. Пробковый пояс держал его на воде, он плыл, не зная куда, слышал крики о помощи, колыхались на волнах трупы, проплывали какие-то ящики, обломки палубных надстроек, перевёрнутые шлюпки…
Его заметил под утро поисковый катер. Из последних сил Мямин подплыл к осторожно идущему навстречу катеру. Ему бросили конец, и Мямин вцепился в него посиневшими пальцами. На палубе он снова потерял сознание…
В Кронштадте Мямин получил назначение командиром посыльного судна «Тарту».
Переход из Таллина травмировал Мямина до такой степени, что при одной только мысли о боевом выходе в море его начинал бить озноб.
