Исполнение приговора отсрочить до окончания военных действий.
В связи с этим Мямина Виктора Петровича из-под стражи освободить и направить в часть действующей армии рядовым».
На Колпинском участке Ленинградского фронта часы затишья были редки. Методично и ожесточённо немцы обстреливали передний край, бомбили завод и город. По ночам в небе застывали жёлтые ракеты, всё чаще и чаще к переднему краю пробиралась немецкая разведка. Никто не сомневался, что наступление противника начнётся со дня на день.
В один из часов затишья политрук роты Мартынов проводил в окопе короткую информацию о положении на участках Ленинградского фронта. Информация не радовала и не сулила на ближайшие дни никаких перемен.
Над окопом провизжала мина и разорвалась метрах в ста, в поле. Несмотря на ранний снегопад, поле было не белое, а грязно-бурое. Истерзанное взрывами, покрытое воронками и вывороченными комьями земли, оно напоминало лунный пейзаж.
Политрук Мартынов поднёс к глазам бинокль — уточнить, где разорвалась мина, но тут же крикнул:
— Воздух!
В небе появился «хейнкель». Зудя на одной ноте, он приближался к окопам. Захлопали редкие зенитки, но опытный лётчик, умело маневрируя, упорно приближался к траншеям. Огонь вокруг разведчика становился плотнее, снаряды рвались ближе, и вдруг под радостные возгласы солдат «хейнкель» с пронзительным свистом, рассекая воздух, ринулся вниз. Почти у самой земли самолёт неожиданно отвернул в сторону, оставив парящими множество белых листовок. Через минуту немец почти на бреющем полёте скрылся за ближним лесом.
— Ловок, сволочь! — не выдержал старшина Гудимов.
Листовки плавно оседали на землю, в траншею их попало немного, почти все они белели на бурых комьях истерзанного поля.
— Листовки в траншеях собрать и сдать мне, — приказал Мартынов. — На поле листовки не трогать. — Политрук знал избитый приём немцев: выманить бойцов из траншей на открытое место и открыть по ним миномётный огонь.
Вскоре перед Мартыновым лежала стопка немецких листовок.
Это были листовки-пропуск, все одинакового содержания:
«Русские солдаты!
Вас обманывают комиссары! Вы окружены! Сопротивляться вам есть одна большая безмыслица! Москва уже нами занята! Жители Ленинграда голодают все, кроме жидо-комиссаров и коммунистов! Они для себя спрятали много разного продовольствия, такие как сало, окорока и сигареты. Вы тоже будете скоро голодать и тоже скоро умрёте или будете убиты!
Русские солдаты!
Оставляйте ваши окопы и приходите с оружием к нам в плен. Немецкое командование даёт вам гарантий сохранять жизни, сытого содержания и обхождения!
Русские солдаты!
Знайте!
Этот обращений к вам есть пропуск. С этой обращений смело, не боясь, идите в плен. Тогда вы останетесь живы и здоровы и станете досытно есть три раза в один день».
На обороте листовки была напечатана фотография. Четыре толстомордых парня — три в форме красноармейцев, четвёртый с двумя кубарями в петлицах — сидели за столом. Перед каждым лежал кусок сала, три яйца, полкаравая хлеба.
Под фотографией шла крупная надпись: «ЭТИ КРАСНОАРМЕЙЦЫ ЛЕНИНГРАДСКОГО ФРОНТА ИВАНОВ, ФЁДОРОВ, ПЕТРОВ И ИХ КОМАНДИР СЕМЁНОВ СДАЛИСЬ В ПЛЕН В СЕНТЯБРЕ ПОД ПЕТЕРГОФОМ. СЕЙЧАС ОНИ ЗАВТРАКАЮТ».
Собирая в траншее листовки, Гудимов заметил, как один из бойцов сунул листовку в карман шинели. Ничего запретного не было в том, что красноармеец положил поднятую листовку в карман, не держать же её в руках. Но Гудимов насторожился: была какая-то вороватость в быстром движении бойца. Гудимов, конечно, не думал, что угрюмый солдат, только что прибывший в их часть, собирается перебежать к фашистам, его встревожило другое: утаив листовку (может, на курево, может, просто из любопытства), боец тем самым нарушил приказ командира. Это уже воинский проступок, надо, чтобы солдат понял свою вину, а то ведь недолго и до беды.
Гудимов продолжал осматривать траншею, не упуская из виду угрюмого бойца. Он надеялся, что тот подойдёт к Мартынову и сдаст, как положено, свою листовку.
Но боец к Мартынову не пошёл. Сняв перчатки, он стал торопливо свёртывать цигарку. Гудимов подошёл к нему:
— Одолжи на закрутку. Табак ваш, бумажку дашь, вот и закурим.
Красноармеец, не глядя на старшину, молча протянул кисет. Таких кисетов Гудимов ещё не встречал — из тонкой блестящей кожи, украшенной каким-то тиснением. От кисета шёл вкусный медовый запах. Видать, в нём не всегда держали махорку, бывал табачок и получше.
— Откуда к нам? — спросил Гудимов, всё ещё принюхиваясь к необычному кисету. Было в его аромате что-то бесконечно далёкое от войны, траншейной грязи, копоти в землянках, от непроходящего чувства голода. — Как тебе у нас? Сам-то ленинградец?
— Ленинградец.
— Из какой части прибыл?
— Вы что, первый день в армии? — строго спросил боец. — Задаёте неположенные вопросы.
Гудимов смутился: не помнил он, чёрт возьми, такого запрета.
— Всего в голове не удержишь, — сказал он, возвращая кисет, и, стараясь скрыть смущение, продолжил неудачно начатый разговор: — А фамилию спросить можно? Или — тоже не положено?
— Мямин, — коротко ответил боец.
— Спасибо за табачок, товарищ Мямин. Пойду сдавать фрицеву брехню. Ты уже сдал? А то пошли вместе.
— Сдал. Я приказы выполняю, — сказал Мямин, пряча кисет.
— Ну, тогда пойду. Ещё раз — спасибо. Уж больно у тебя хорош кисет. Духовитый!
Он вытащил из кармана шесть листовок, аккуратно расправил их и отправился к политруку.
— Разрешите обратиться? — спросил он, сдав листовки. — Боец у нас есть один… Недавно в нашей части. Не понимает ещё кое-чего.
— Что за боец? Чего не понимает?
— По фамилии Мямин, может, знаете?
— Знаю, — насторожился Мартынов. — А в чём дело?
— Звал я его вместе сдать это самое… — Гудимов ткнул пальцем в листовки. — А он говорит — сдал уже.
— Мямин мне листовок не сдавал, — сказал встревоженно Мартынов. — Мне не сдавал, а больше — некому. Быть может, он ничего не подобрал.
— Оно конечно… А только показалось мне, что сунул он одну листовку в карман… Сунул… Точно… Может, приказать, чтобы сдал?
— Не надо! — резко оборвал Мартынов. — Ни в коем случае! И чтоб никому об этом не рассказывать! Понятно?
— Понятно, товарищ политрук. Разрешите идти?
— Можете идти. — И неожиданно добавил: — Спасибо за информацию. Положение, брат, сегодня такое — смотри в оба!
* * *
Вскоре во взводе Гудимова появился новый солдат — Разов. Молчаливый, необщительный, он держался в стороне, и солдаты тоже не искали с ним дружбы, не задавали обычных вопросов: кто, откуда, как попал в часть.
Особенно не понравился Разов Гудимову.
— Прислали… С такими воевать — раньше смерти загнёшься! — сказал он Мартынову.
— Ты о ком?
— О Мямине и Разове. Один к одному! Баптисты какие-то! Молчуны!
— Характер — дело сложное, товарищ Гудимов. В злое время живём. У каждого своя беда. От иной беды и онеметь можно.
— Это верно. Чего-чего, а беды — взахлёб!..
Мямин и Разов чувствовали к себе общую неприязнь и, должно быть, потому держались особняком от других. Случайно, а может с учётом сходства характеров, командир роты не раз назначал их вместе нести службу в окопе охранения, где полагалось находиться двум бойцам.
В одну из промозглых осенних ночей, сидя в окопе, метрах в ста от «ничейной земли», Мямин и Разов вели приглушённый разговор. Должно быть, такой разговор вёлся не впервой, и теперь они понимали друг друга с полуслова.
— И ребёнку ясно, чем кончится… — сказал Мямин.
— Наше дело правое, — заметил Разов, не то всерьёз, не то иронизируя.
— Ну, правое. Ну и что? — осторожно спросил Мямин.
— Конечно… — отозвался Разов. — Дело не в правоте…
— Кто сильнее, тот и прав…
— Точно… Победителей не судят…
Над ними провизжал снаряд. Мямин втянул голову в плечи.
— Бьёт по заводу, — определил Разов.
— Зря кровь проливаем…
— А что делать?
— Кончать войну… Надеяться больше не на что…
— Как ты её кончишь?
— Здесь из нас месиво сделают! Живыми не уйти…
— Похоже…
На вражеской стороне взвились две зелёные ракеты, медленно рассыпались, и раскалённый пунктир трассирующих пуль прорезал темноту ночи. Разговор прервался. С немецкой стороны ветер донёс обрывок знакомой песни.
— Патефон… «Катюшу» поставили, — определил Разов.
— Нарочно завели, чтобы мы слышали.
— Они и на передовой — как в тылу.
— Им чего? Не сегодня-завтра протопают по нашим трупам до самого Невского…
— Думаешь, не удержимся?
