И они рассмеялись, дружески похлопывая друг друга по плечам.
— Да, разве мало «гитик» у человечества, — Гюнтер посмотрел в ту сторону, где, четко выделяя силуэты древних строений, садилось солнце. — И сколько утеряно, сожжено, растоптано…
— Ничего, дружище, союз народов гарантирован и нашей с тобой дружбой. Он — не выдумка.
— Перед лицом новых гуннов? — быстро спросил Гюнтер и, вспомнив дискуссию на утреннем заседании, вспыхнул. — И чего это надо этим проклятым раскольникам? Какой дьявольский средневековый фанатизм! Неужели?..
Он вопросительно посмотрел на спокойного, с мечтательным выражением лица, советского коллегу.
— Будь спокоен, дружище. Я тебя уверяю, секрет цемента не придется открывать в третий раз… Помнишь слова: «Социализм — это прочная уверенность в будущем»? Это сказал устами одного человека весь наш народ.
И Терентий обнял за плечи Гюнтера, увлекая его к великому округлому зданию, чьи циклопические камни развалин охристым цветом темнели на ярко-зеленой ухоженной траве столицы древнего мира.
Перевалы, озера да просеки,
Я в себя вас навечно вобрал.
От степей неоглядных до сосенки
Ты мне люб, руднолобый Урал!
Здесь такое ядреное солнышко,
Так простираны травы росой,
Что невольно, до самого донышка
Я проникся твоею красой.
Потому и звенит песня-здравница,
Как судьба, что у нас на двоих.
Не уйти от тебя,
не избавиться
От магнитных зарядов твоих.
В шеренгах строгих
стеллажи.
Тишь.
Радужные блики.
Передо мною мир лежит
Огромный, разноликий.
В нем словно в зеркале — любовь,
Разлука, счастье, горе,
Седая старина и новь
Схлестнулись в яром споре.
Здесь мысли светлой закрома
И мудрости истоки.
Короче — это жизнь сама,
Впрессованная в строки.
С тугих страниц живой
родник
Раздумьями струится.
Я к роднику тому приник —
И не могу напиться.
Пусть сапоги мои в отставке,
Я их как прежде берегу,
Как сувенир о крупной ставке
В боях на волжском берегу.
Они в таких атаках были,
Прошли такую огневерть!
Где, словно смерч, снаряды выли,
Вулканом клокотала смерть.
А ныне — тишь.
Стволы умолкли…
…Стучит моя опора — трость,
И сапоги стоят на полке,
Свинцом пробитые насквозь.
У них в рубцах осела глина
Родных раскованных дорог,
Пыль Беларуси, Украины
И пепел вражеских берлог.
Гроза уснула,
словно атом,
Отдав гремучий свой заряд.
И в небе сумрачно-лохматом
Повисла радуги заря.
Она еще в объятьях ливня,
Пока над рощей, за рекой
Свой распустила хвост
павлиний
Светло, багряно, широко.
И вот уже над обелиском
Вписалась в облачную тьму,
И так над ним склонилась
низко,
Как будто кланялась ему.
Подобна триумфальной арке,
Из доблестных, далеких дат,
Светила искренне и ярко,
Звала: «Войди сюда, солдат!»
И тот, из мрамора сработан,
Под лик граненого меча,
Как в Бранденбургские ворота
Вошел, бессмертием лучась.
Снега, снега, гривастые бураны
Опять мой край уральский замели.
Но тянут шеи башенные краны,
Как в камышах озерных журавли.
По большакам бульдозеры что крабы,
Ползут и тают, словно миражи.
И по утрам у «саламандр» прорабы
Придирчиво сверяют чертежи.
А на площадке, полонив сугробы,
Карабкаются в небо корпуса.
И люди здесь морозостойкой пробы,
И расправляет стройка паруса.
Здесь столько свиста, дьявольского гула,
Что голос глохнет, сколько ни ори.
Морозом сводит одубело скулы,
А на бровях ледяшки-фонари.
Зато когда в прокуренной времянке
С лица сползет остудная кора,
Ты обретаешь крылья, как романтик
В глухом урмане с кладом у костра.
И вновь готов — себя метели настежь —
Панели ставить, «затравлять» болты.
Без этого стоклятого ненастья
Не ощутить сердечной теплоты.
Задумкой светлой озабочен,
Порывом жгучим одержим,
Я к верстаку спешу. И тотчас
Вношу поправку в чертежи.
Пилю, ворочаю железо
Да так, что мускулы трещат.
Порой машине в душу лезу
И прочь гоню мазутный чад.
Врачую раны, тем утешен,
Что ей продлю я жизни срок.
В пролете ветер с паром смешан,
Скулит, как запертый щенок.
А солнце ткет ковер искусно,
А губы сводит жаркий пот…
Без этих будней хлеб невкусный,
И пульс не тот, и сон не тот.
Я иду по земле, растворяясь в лицах,
В улыбках,
в очах,
в голубом апреле.
Ах, как радостно пахнет землица
Теплым дымком и прелью,
Вся под ветрами, под солнцем вся,
Мне, человеку, для мук и счастья
В каждой крупице своей неся
Сладкую дрожь зачатья,
Вся в ожидании бурных гроз,
Щедрых, напойных ливней.
Иду по земле в человечий рост,
Напористый
и счастливый.
Иду.
В ручищах несу на весу
Вздутое веком пламя,
Как рану несу, как судьбу несу
Страшную ношу —
память.
Я видел, как жгли на кострах зарю,
Прошел через муки в бараках ада,
Я именем всех живых говорю:
— Нам на земле ничего не надо,
Кроме награды по ней ходить,
Кроме счастья — ее возделывать,
Кроме радости — находить,
Перекраивать,
переделывать,
Жаром пылких сердец темноту крошить,
Оставаться всегда человеком,
И спешить жить,
жить,
жить,
Успевать за собою
и веком.
Когда отвесным зноем гладит
Реки зеркальное трюмо, —
Он на глазу у этой глади
Торчит некстати, как бельмо.
Когда же стрежень так обманчив,
Когда бедой грозит в ночи, —
Горят спасением в тумане
Его неяркие лучи.
А вы слыхали, как он стонет,
Когда волну на грудь берет?..
Ведь утонуть он не утонет
И в даль уплыть —
не уплывет.
Судьбу нелегкую такую
Дано не каждому нести,
Чтоб по движению тоскуя,
Другим указывать
пути.
Заполняет парнишка анкету.
Ничего в ней геройского нету.
Не был пулей фашистскою ранен,
Бухенвальдской не пробовал муки.
Увеличены, как на экране,
На бумаге огромные руки
Со следами царапин и ссадин,
Руки, столько создавшие за день.
Что ж ты медлишь?
Рассказывай, друг,
Ведь дела твои вовсе не плохи, —
В трудовой угловатости рук —
Биография нашей эпохи.
Его сухое, строгое лицо
Как будто мастер высекал из камня.
Шум.
Экскаватор, лязгая, в песок
Вгрызается железными клыками,
Буксуют МАЗы, пенится река,
Как искра, гаснет голос в этом гаме,
И кажется, что спаяна рука
С ковшищем многотонным рычагами.
Торчит вихор.
В накале карих глаз
Бесята кувыркаются задорно.
Такой не любит пустозвонких фраз,
Такому в жизни,
Как в степи, просторно.
В таких, не привлекательных с лица,
Без памяти влюбляются девчата…
О как во всем похож он на отца,
Угасшего от ран
В пятидесятом!
