— Кстати, о Цоллере. То, что он никому не сообщил о вас, я знал еще вчера. Однако неопределенность, по-моему, торопила вас дать гарантии Одиссею. Я не ошибся?
На улице я останавливаюсь и плотнее закутываю шею эрзац-шарфом. “Удар милосердия”. В средние века им, насколько я помню, добивали врагов. Я не жесток от природы, но с Варбургом нельзя иначе. Хорошая пощечина, как правило, быстро отрезвляет “ницшеанцев”, возвращая им ощущение объективной действительности и своего места в ней. А это, что ни говори, всегда идет на пользу… Феб — все три его лика — так и кажется, посмеивается с фронтона. Я подмигиваю ему и ускоряю шаг.
Человек — это воплощенный парадокс. Вечно он недоволен. Б мороз мечтает о летнем зное; в жару- о зимнем снеге; в оттепель… Что касается меня лично, то наступление оттепели рождает во мне несбыточную мечту о крепких ботинках… Упершись в водосточную трубу, я задираю левую ногу и с сомнением рассматриваю подметку. Так и есть, дыра. И какая здоровая! Вздохнув, я принимаю нормальное положение и с нарастающим нетерпением жду фрейлейн Анну.
Обычно Анна приходит одной из первых, но сегодня ее опередили два бухгалтера, счетовод и кассирша, маленькая альбиноска с черно-красными глазками.
— С добрым утром, Леман.
— С добрым утром, фрейлейн. Хорошая погодка, не так ли?
Это тоже кассирша, телеграфный столб в юбке по прозвищу “Длинная Берта”. Она и белобрысая крыска олицетворяют в нашей конторе женское начало, долженствующее смягчить грубую простоту мужских нравов. Набору непристойностей, которыми они обмениваются, если уверены, что их никто не слышит, позавидовал бы и фельдфебель гренадерской роты… Слава богу, пронесло. Но где же Анна? Мне надоело сдергивать и нахлобучивать кепи; оно у меня не новое, а контора не платит за амортизацию личных вещей… Наконец-то!
— Здравствуйте, Анна!
— Франц? Вот не ожидала. Я думала, вы давно у Магды. Замечательная погода, правда?.. Слушайте, а что это вы поджимаете ногу?
— Готовлюсь в аисты.
Фрейлейн Анна смеется — тридцать два зуба, ровных и белых; такому рту позавидовала бы и кинозвезда!
— Ох, Франц! Какой же вы смешной. Ну, я пойду?
— Погодите, Анна. Ссудите меня пятью марками.
Ради них, ради этих проклятых пяти рейхсмарок, я мокнул здесь полчаса. Но что поделать: капитал мой истаял, сократившись до одной марки тридцати семи пфеннигов. На это до получки не дотянуть. И куда только деваются деньги? Вчера, казалось бы, я вел себя, как Гобсек: обед — две марки двадцать; пачка сигарет — полторы; поездки на метро и газета — две. Итого пять семьдесят! Шутка ли?
— Что, совсем плохо, Франц?
— Плохо, — признаюсь я. — Простите, Анна, но, кроме вас и Магды, у меня здесь нет никого. А к Магде мне нельзя.
— Почему?
— Бахман арестован. За дезертирство.
— О!
Анна делает большие глаза. Они у нее темные, с рыжими крапинками, веки оттенены карандашом, а брови — строго по моде — тонко выщипаны и подрисованы.
— Бедная Магда, — говорит Анна и роется в сумочке. — Вот, возьмите, Франц. Вы решили совсем не бывать у нее? Что же, так, пожалуй, правильно: нам надо держаться подальше от дезертиров… Значит, до получки, Франц!
Что ей Гекуба, что она Гекубе! Я заталкиваю в портмоне пять неопределенного цвета бумажек и чувствую себя президентом Рейхсбанка. Кризис преодолен, и жизнь продолжается, и все не так уж плохо… но Магда!.. Ругая себя за слабоволие, я иду к метро. Я знаю, что мне нельзя туда ехать, однако воображение рисует Магду, одиноко сидящую на кухне — глуповатую и добрую старуху, беспомощную перед лицом беды… Внутренний голос — парламентская оппозиция Одиссея — твердит мне, что, помимо сочувствия к одиноким старухам, на свете существует благоразумие, но я беспощадно расправляюсь с оппозицией, а заодно и со здравым смыслом. Сдается мне, что я перестану себя уважать, если не загляну в квартиру Бахмана хотя бы на несколько минут.
Непоследовательность — один из многих моих недостатков. Среди других числятся лень, нерешительность и любовь к удобствам. Страшно подумать, что стало бы с Одиссеем, создай судьба условия для их развития! Обзавелся бы он халатом, качалкой и коротал дни свои за чтением многотомного романа Эжена Сю “Парижские тайны”… Впрочем, в данную минуту роман мне не нужен; мне нужны целые ботинки. И потом хотел бы я знать, куда подевалась моя “тень”? Я верчу головой, но не нахожу ее. Или Цоллер заменил наблюдателя более опытным, или же почему-то прекратил слежку. Во всяком случае, с самого утра я не ощущаю, чтобы кто-нибудь шел за Одиссеем по пятам, а на этот счет у меня неплохо развито некое восьмое или девятое чувство — не учтенное физиологами, но крайне необходимое таким скитальцам, как Одиссей.
В подъезде я не сразу поднимаюсь наверх, а останавливаюсь и выжидаю, не войдет ли кто следом. Со стены на меня глазеет Лорелея в партийной форме и с недовязанным носком в руках; подпись на плакате гласит, что помощь героям фронта не обуза, а радость. Рядом еще один плакатик, черный по белому, с адресом бомбоубежища. Я живо воображаю “героя фронта”, бредущего в плен в своем недовязанном носке, и Лорелею под сводами бомбоубежища, и думаю, что жизнь, в сущности, устроена справедливо…
Лифт не работает, и я поднимаюсь пешком. Днем в Берлине часто отключают электричество. Еще чаще нет горячей воды. Словом, как поется в одной популярной песенке, “нам очень хорошо и будем веселиться…”.
Стук двери наверху и громкие голоса отрывают меня от размышлений, а два огромных чемодана устремляются прямо на меня, заставляют прижаться к стене. Два чемодана из крокодиловой кожи и распахнутое манто. Резкий запах духов.
— Доброе утро, фрау…
Это соседка Магды, ее квартира напротив. Быстренько же она спустилась со своими крокодилами!
— А, это вы… Там нет такси на улице?
— Не заметил. Куда вы собрались?
— Так, к родственникам… Кстати, вы к Магде? Она уехала еще вчера. Бедненький, вы не знали?.. Все куда-нибудь едут… А вы?
— Куда уехала? — говорю я, игнорируя вопрос.
— Понятия не имею. Наверное, на родину, в Гессен. А что ей тут делать? Одна, и эти противные тревоги… Хотя что я говорю!.. Не поймите меня неправильно. Я имела в виду совсем другое: женщины — обуза для Берлина в момент, когда…
“Ну, ну! — поощряю я ее мысленно. — Договаривай. Ты хочешь сказать, что в Берлине небезопасно?” По-моему, со дня на день начнется великий драп. Официального решения об эвакуации еще нет, но поезда, уходящие в сторону Гессена, Тюрингии и Вюртемберга, набиты битком. Это еще не великий драп, но его начало…
Я беру один из чемоданов и выволакиваю его на тротуар. В утробе крокодила что-то звенит — фарфор, наверное. Муж Магдиной соседки работает у Геринга, в аппарате уполномоченного по четырехлетнему плану, и если он надумает драпать сам, то для барахла понадобится вагон, не меньше… Великий драп… Но Магда-то зачем подалась? Куда?..
Оттепель тепло дышит на меня, капает с крыш; солнечные желтяки отражаются в окнах и сосульках. В детстве я любил сосать сосульки, и случалось, отец порол меня за это. С тех пор я немножко постарел и уже не помню, какого они вкуса, пресные, наверное?
В ближайшей “локаль” я обедаю; я здорово голоден, но сосиски, в которых гороха больше, чем мяса, с трудом лезут в горло. Поколебавшись, я жертвую еще двумя талонами и получаю порцию тушеной брюквы. День тянется, не предвещая радости, и вынужденное безделье выбивает из равновесия. Впереди еще шесть или семь часов, распорядиться которыми я волен по своему усмотрению — вот только как?.. А не съездить ли к Моабиту?.. Я вычерчиваю зубочисткой на скатерти треугольники и ромбы, заключая в них пятна от пролитых соусов, и одновременно еду, сначала автобусом, потом метро, подхожу к газетному киоску, где на этот раз сидит не старик, а однорукий мужчина с усами. Он болел или уезжал, а теперь вернулся и продает как ни в чем не бывало газеты и открытки, меланхолично отсчитывая сдачу… Я ничего ему не скажу, куплю газету — и до пятницы. Волшебные слова имеют силу лишь по пятницам и вторникам. Но и без слов день обретает для Одиссея особый смысл и сделает его по-настоящему счастливым… А вдруг?!
Мне легко, и день тепел и приветлив. И метро — превосходная штука, созданная человеческим гением. Не успеешь и глазом мигнуть, как из центра попадешь на окраину. Айн, цвай грудь развернута, ноги вбивают в пористый, подтаявший снег ровную дорожку следов. Сосульки бахромой окаймляют сочленения водосточных труб. Мне хочется подпрыгнуть и отломать их, возвратиться в детство: короткие штанишки, рука отца на голове, пресный вкус льда…
Киоск. Фанерный щит с намокшими газетами. Старческое пришептьшание:
— “Ангриф”?
— Да, и последнюю “Дас шварце кор”.
— Тридцать пфеннигов.
В левом ботинке с омерзительным хлюпаньем свирепствует холодная вода. Пальто отяжелело от влаги и давит на плечи. Промозглая сырость преследует меня, не покидая в метро, и она же предпростудным ознобом трясет в темном зале “В.Б.Т.”, где, убивая время, я смотрю хроникальные ленты, два сеанса подряд.
