— Прошу показать счетчики.
Выпускающие показывают мне спрятанные в карманах счетчики Гейгера.
— Еще раз напоминаю: никто не должен видеть или догадываться, что вы снабжены счетчиками Гейгера. Если вдруг у кого-то из вас сработает счетчик, не предпринимайте никаких действий по дальнейшему поиску. Ваша задача — запомнить место, где сработал прибор, подняться на ходовой мостик и дать условный сигнал. Условные сигналы помните?
— Помним, товарищ старший лейтенант, — говорит один из пограничников. — Если счетчик Гейгера ни у кого не сработает, с ходового мостика дается один длинный и один короткий гудок. Если же хоть у кого-то сработает, даются четыре коротких гудка.
— Все верно. И запомните, важно проверить не только каюты. Тщательно, не торопясь, пройдите со счетчиком все помещения. Особенно там, где могут быть непредвиденные пустоты. Коридоры, бельевые, боцманскую. Короче, все подсобные отсеки. Кают-компанию, камбуз. На каком примерно расстоянии может последовать сигнал, запомнили?
— Так точно, товарищ старший лейтенант. Мы же не первый теплоход проверяем.
— Хорошо, — говорю я. — Приступайте.
Потом, еще полтора часа, я стою на причале среди провожающих. Стою и жду. И дожидаюсь. Наверху, над трубой, раздаются гудки. Один длинный и один короткий. Все. Можно уходить.
Повременив, пока “Норденшельд” выйдет из порта и даст прощальный гудок, я пошел вдоль причалов. Сильный ветер срывал с волн пену, сдувал с причалов мусор. Через несколько шагов мне пришлось поднять воротник реглана. Вдали, у волнолома, прыгал на волнах, налезал на них реданный катер. Я вгляделся. Кряквин. Смотритель маяка. Сидит на корме, легко держа румпель. Хорошо. Подумаем. Может ли быть Кряквин “нашим человеком”? Принципиально — может. Есть ли у Кряквина реальная возможность уйти… Увезя с собой полмиллиона и колье Шарлотты? А ведь есть. “Крыша” у него очень удобная. Систему работы морской погранохраны он имеет возможность изучить от и до. Катер… Впрочем, Кряквин вполне мог поставить на свой катер форсированный мотор. Ночью час ходу — и он за пределами зоны. Я следил, как катер Кряквина уходит к маяку, постепенно уменьшаясь.
Был у врача. Ну, предположим — тот, кто проверял его и его историю болезни, что-то просмотрел. Кроме того, тогда еще не было, да и не могло быть конкретного подозрения на кого-то из пятерки. В центре внимания был Пахан. В принципе не так уж трудно сделать соответствующую отметку в собственной истории болезни. Для этого нужно просто незаметно попасть в регистратуру.
Я прошел мимо причала, у которого стоял огромный и совершенно пустой белый теплоход. “Дружба”, круизник, уходит сегодня в Южную Америку на фрахт. Им должен заниматься Сторожев. Я прошел мимо теплохода. Ладно. Допустим, нужно заглянуть в портовую поликлинику. Она как раз за “Дружбой”, у двенадцатого причала.
В регистратуре поликлиники было пусто. Девушка в белом халате что-то писала, сидя за стеклянной перегородкой. Я ее не знаю. Новенькая. Совсем молодая. Лет восемнадцать-девятнадцать. Светлые волосы забраны под косынку. На щеках ямочки.
— Товарищ, сейчас же перерыв. Зайдите через час.
Я показал удостоверение.
— А-а, — она отодвинула журнал. — Что вам?
— Я хотел бы посмотреть, был ли на приеме пятнадцатого сентября работник порта Кряквин Вэ Эс. Смотритель маяка.
Девушка подошла к картотеке. Поморщилась.
— Как вы говорите? Кряквин? — Она повела сверху вниз рукой и наткнулась на пустую ячейку. — Ой. Я же на “ка” и на “эл” оставила в кабинете главврача. Пойдемте.
Мы с ней подошли к кабинету главврача. Она достала ключ, открыла, улыбнулась.
— Когда Павел Сергеич уходит, он мне оставляет. Подождите, я сейчас достану карточку.
— Хорошо, — я отошел к стене. Сунул руку в карман реглана. Машинально нащупал счетчик Гейгера. Так же машинально достал, чтобы переложить во внутренний карман, — и увидел, что индикатор светится.
Я оглянулся. В открытую дверь было видно, как девушка, чуть прикусив нижнюю губу, перебирает карточки. Я снова посмотрел на индикатор. Он светился слабо, еле заметно. Я сделал несколько шагов, прохаживаясь по коридору. Но стоило мне отойти в конец коридора — индикатор погас. Я вернулся. Как только я приблизился к стене, как раз напротив двери главврача, счетчик снова отреагировал слабым красноватым тлением. Я оглядел стену. Метра через три дверь с табличкой “Карантинный врач”.
— Вот, нашла. — Девушка положила историю болезни Кряквина на стол. Перевернула несколько листков. — Смотрите. Вот последние записи.
Почерк, которым были сделаны записи в истории болезни Кряквина, был очень неразборчивым, но везде одинаковым. Я нашел нужное число. Отметка — девять утра. Я с трудом смог разобрать: “…первичный прием… по поводу ОРЗ… освобожден…”
— Вы не скажете, чей это почерк?
— Главврача. Павла Сергеича, — девушка улыбнулась. — Чей же еще?
— Спасибо, — я вернул карточку и кивнул на стену: — А что у вас там? Ну за этой стеной?
— Как что? Рентгеновский кабинет.
Это называется — кинуть самого себя. Не сообразить, что в поликлинике есть рентгеновский кабинет. А когда рентген включен, счетчик срабатывает. Ну и лопух. Впрочем, хоть я и лопух, здесь может быть и какая-то связь. Скажем, рентгеновский кабинет вполне сошел бы как элементарное прикрытие. Хотя нет. Притянуто.
— А рядом Северцев, — девушка взяла ящик. — Вот за это помогите отнести.
— Конечно, — я перехватил у нее ящик.
— Хотя Северцева уже нет, — девушка показала мне на пустую ячейку. — Вакантное место. И долго не будет. Желающих мало. Ушел от нас Валера.
— Ушел? — я старался как можно аккуратнее вставить ящик. — А куда?
— Завидую я ему. На “Дружбу”. Судовым врачом.
На “Дружбу”. “Дружба” стоит сейчас на одиннадцатом причале. И уходит, кажется, через три часа. А почему завидует, ясно. Круиз по фрахту. В пароходстве это называется “курорт”.
До отхода “Дружбы” остается два часа. О Северцеве, и то коротко, двумя словами, я сказал Сторожеву только сейчас. Получилось, сказал почти впритык. Мы со Сторожевым сидим в кабинете капитана порта Тийта Аасмяэ. Впереди, за стеклянной стеной, на причалах не произошло никаких изменений. Те же “Апшерон”, “Воркуталес” и “Дружба”. О Северцеве я сказал без всяких добавлений. Сейчас мне кажется, я рассудил правильно. То, что Северцев неделю назад был оформлен как судовой врач “Дружбы”, — это еще не повод для каких-то выводов. Но в то же время факт, о котором шефу надо было сказать. В такой ситуации все остальное он поймет без моих замечаний. Аасмяэ, худощавый, резкий, с кустистыми бровями, смотрит на Сторожева, обдумывая его вопрос.
— Северцев… Северцев. Ну. Северцев — мой карантинный врач. Работали бок о бок. Сейчас он ушел, но это неважно. Карантинный врач, сам понимаешь — особая работа. На своем “пикапе” Северцев обычно раскатывает по всему порту. То здесь, то там. Ну а в то утро он был на работе, это я помню. Потому что… по расписанию должен был принимать скоропортящийся груз.
— По расписанию. А фактически — с чьих слов ты это знаешь?
— Со слов самого Северцева, — Аасмяэ помедлил. — Но я ему абсолютно доверяю.
— Хорошо. Слушай, я позвоню из соседней комнаты?
— Конечно.
Мы с шефом прошли в соседнюю комнату. Сторожев снял трубку, набрал собственный номер.
— Галя? Срочно соединись с Ярве и переключи на этот телефон. Да. Ярвеское отделение милиции, капитана Туйка. Хорошо, жду… Алло? Будьте добры товарища Туйка. Эрих Карлович? Сторожев. Здравствуйте. Очень вас прошу, узнайте как можно скорей, по всем каналам… да, любыми путями — не появлялась ли у вас хоть раз за все время… хоть раз — машина карантинной службы Таллинского порта? Выглядит — белый “пикап” “Москвич” с эмблемой красного креста на передних левой и правой дверцах. Номер двенадцать—сорок семь. Все верно. И, Эрих Карлович, — в течение получаса, в любом случае, да или нет — перезвоните мне в порт и сообщите результат. Хорошо? Меня найдут, в крайнем случае пусть запишут телефонограмму. Да. Спасибо. Жду. — Сторожев положил трубку.
Мы со Сторожевым стоим на палубе небольшого буксира, который медленно движется по акватории порта. Впереди, примерно в кабельтове, — причал с “Дружбой”. Приходится стоять, укрываясь за надстройкой.
— Карантинный врач, — Валентиныч медлит. — Крыша неплохая. Ну все равно “Дружбу” мы в любом случае должны были с тобой проверять лично. Перешел неделю назад?
— Да. Но загранвизу он оформил давно. И… его уже приглашали на “Дружбу”. Раза три.
— Все ясно. Но согласился он только сейчас.
Надвинулся высокий борт. Мы, выждав, прыгнули в квадрат грузового люка “Дружбы”. Укрываясь от посторонних глаз, перебрались в пустой пассажирский коридор. Все было рассчитано. Северцев, если он тот, за кого мы его принимаем, не должен нас видеть. Когда мы прыгали с борта буксира, обзор с “Дружбы” был закрыт. Засечь нас можно было только в одном случае: если именно в те несколько секунд, когда мы будем входить из-за угла прогулочной палубы в коридор команды, Северцев почему-то выглянет из своей каюты. Но коридор был пуст. Поворот ключа — и мы в пустой резервной каюте. За переборкой — каюта Северцева.
