Анатолий Чехов - Тропа Кайманова

Сталинградские бои настолько затянулись, шли с таким ожесточением на одних и тех же плацдармах — ничтожно узкой полоске земли вдоль берега Волги, которую так и не смогли взять немцы, поскольку на левом берегу Волги отлично действовали и наша артиллерия, и тылы, питавшие фронт, — что вначале общая надежда: «Не возьмут немцы Сталинграда» — перешла в уверенность: «Наши выстоят, должны выстоять, не могут не выстоять!..»

Однако положение оставалось чрезвычайно тяжелым. Шли изнурительные бои на Черноморском побережье и на Кавказе; Гитлер беспощадной петлей голода продолжал душить Ленинград в невиданной по жестокости и продолжительности блокаде; все новые и новые советские части перебрасывались в Сталинград...

Наглотавшись с утра акрихина, кое-как справившись с очередным приступом малярии, Кайманов сразу же после завтрака срочно выехал на КПП Дауганского шоссе, куда вызвал его за новостями лейтенант Дзюба.

По каким-то соображениям Степан не посчитал возможным передать эти важные новости в телефонном разговоре, и Яков раздумывал, что бы это могло значить. Тем не менее предполагал, что новости Дзюбы, скорей всего, связаны с возвращением из прикордонья Амангельды, ходившего «в гости» к своим родным и знакомым.

По пути к Дзюбе Яков должен был заехать на Дауган к лейтенанту Аверьянову, беспокоившему его своим настроением.

Лейтенант, отправив очередные наряды, встретил Кайманова, как и полагалось, у ворот. Оба, не сговариваясь, прошли в Красный уголок, где был репродуктор — главный центр притяжения всех и каждого с начала войны. Присев возле репродуктора: не будет ли каких-нибудь важных сообщений, — Кайманов спросил:

— Рассказывай, что наработал, как несешь службу?

Аверьянов пристально посмотрел на него, сказал без обиняков:

— Хотите откровенно?

— Конечно. Зачем же нам в прятки играть?

— Не могу я больше оставаться здесь. У меня отец полковник, в Сталинграде воюет. Я — потомственный военный...

— А я что, гражданский, что ли? — покосившись на Аверьянова, сказал Яков. — Еще и формы не носил, уже был военным.

— Вы, товарищ старший лейтенант, пуповиной приросли к этим горам, — возразил Аверьянов. — Отсюда вас не отпустят. Да это, наверное, и правильно. Никто лучше вас не знает туркменскую границу. А мне не по нутру эта ваша тайная среднеазиатская война с восточными маневрами через аксакалов и разных ишанов. Я должен противника перед собой видеть... Вчера я подал третий рапорт капитану Ястребилову об отправке на Сталинградский фронт. Прошу вас поддержать меня перед командованием.

— Третий, говоришь? — спокойно переспросил Кайманов. — А я — три подряд еще в первые дни войны.

— Ваше место здесь, — упрямо повторил Аверьянов. — А я не уверен, что мое тоже здесь.

Кайманов промолчал, раздумывая, что Аверьянов, может быть, и прав.

— Сколько раз за это время был у аксакала Али-ага? У председателя аулсовета Балакеши? — спросил он.

— Был, товарищ старший лейтенант, и контакты устанавливал, как вы говорите. Но без знания языка, с переводчиком, много не наговоришь. Половина беседы уходит на взаимно-вежливые вопросы: как живешь да как здоровье, как чувствует себя семья? Инструктирую я и бригады содействия, проверяют они каждого, наблюдают за поселком: чуть кто посторонний, докладывают...

— Учти, в горах еще и чабаны есть, — сказал Яков. — На полях женщины, дети работают. К ним тоже наведываться надо: люди все видят, все знают. Они здесь — пограничники с малых лет.

— Все это правильно, только вы опять со своей колокольни судите, — возразил Аверьянов. — Потому что вам здесь все просто: вы здешнюю жизнь, как свое родное, изнутри видите. Кто, куда и зачем пошел, спрашивать вам не надо, сами знаете. А мне по нескольку раз, да еще через переводчика, спросить надо.

— Это верно, — неожиданно согласился Кайманов. — Ну что ж, Митя, — назвал он лейтенанта по имени, — видно, судьба... Буду поддерживать твою просьбу об отправке на фронт. И сам бы поехал, да не пускают. Наверное, ты прав. Как говорят у нас, каждая птица в своей стае хороша.

— Вот за эти слова вам спасибо... Да... Лейтенант Дзюба звонил вам с КПП, просил передать, пришел Амангельды с важными сообщениями.

— С этого бы и начинал!..

Яков быстро вышел во двор заставы, вскочил в седло, выехал за ворота...

Каждый раз, когда Кайманов проезжал родным Дауганом, сердце его охватывало щемящее чувство безвозвратно уходящего времени, неотвратимо наступающих изменений, особенно разительных в этот жесточайший, унесший сотни тысяч жизней, бесконечно долгий год войны.

В поселке не осталось не то что мужчин, в последнее время не было видно детей и женщин. Все ушли на трудовой фронт. Да и сам поселок с исчезновением караванных троп, верблюдов, ишаков, с наступлением автомобильного транспорта терял свое значение.

Раньше еще за много верст было слышно, как гремят колоколами караваны, поднимаясь по дауганским вилюшкам. Весело было видеть, как выходили они из-за гор, втягивались в долину Даугана.

Яков словно и сейчас видел, как мерно идут верблюды, раскачиваются на их горбах тюки, а на переднем верблюде ковровое покрывало с множеством колокольчиков. Колокол подцеплен и к грузу у последнего. В ноздри каждого вставлен бурундук — палочка: с одной стороны — с набалдашником, с другой — с ременной петлей. Идут верблюды быстро, в такт гремящей музыке ставят в пыль широкие подушки ног.

А впереди каравана в развевающемся по ветру плаще, будто архангел с крыльями, летит на прекрасном ахалтекинце великолепный джигит — караван-баши, самый смелый, самый умный, самый знающий человек! Летом в чалме и белой одежде, зимой в вышитой, расписной шубе мчится он к караван-сараю, чтобы договориться о ночлеге, разместить верблюдов, сохранить товары...

Мальчишкой Яков мечтал стать или главарем контрабандистов, или, что еще лучше, караван-баши. Все его встречают, знакомые кланяются, спешат узнать новости, поговорить, подружиться с караван-баши...

Где они теперь, эти детские мечты?

Правда, с караванщиками у Яшки в том счастливом возрасте отношения были сложные. Урюк и сахарный песок, сушеный виноград и орехи частенько становились добычей юных кочахчи, умеющих так ткнуть самодельным ножичком в тюк с товаром, чтоб и караванщики не заметили и на всю компанию хватило добычи.

Но караванщики иной раз замечали, взыскивали с отцов, отцы наказывали сыновей...

На память Якову стали приходить другие картины, связанные с родными местами. Не потому ли, что полковник заговорил сегодня о переводе его в Лоук-Секир?.. Вот они с Ольгой — оба совсем молодые, ожидающие своего первенца Гришатку, — живут в палатке стана дорожных рабочих. Яков возит гравий к дороге. Ольга готовит обеды на всю бригаду. Тогда же грозовой ночью Яков впервые встретил Светлану... А как решительно Светлана вторглась с медпунктом в помещение поселкового Совета, оставив Якову, председателю, самую маленькую комнату... Выселила его, как потом объяснила, «чтоб не засиживался в кабинете, был ближе к народу». Вторглась не только в домик поселкового Совета, но и в душу Якова.

Вот и сейчас, пока болел, два месяца не видел ее, но сознание, что Светлана неподалеку, что стоит сесть в машину и приехать в госпиталь — и она будет рядом, близкая, желанная, любимая и любящая, — одно это отодвигало невзгоды, успокаивало его... Уж точно ли любящая? Любила бы, нашла время навестить. Все-таки болел... А может, его и не было вовсе у Светланы, времени-то, столько проходит через ее руки страданий, искалеченных жизней, ежедневно, ежечасно, ежеминутно!.. Да и как навестишь, даже больного, когда Ольга, верная, любящая, при нем, дома... Ее-то за что терзать?!

Яков встряхнулся от дум, неизменно бередивших душу при виде родных гор, родной долины, этих глинобитных домиков поселка, в которых теперь уже обитали другие люди, поднял голову и остановил коня: настолько неожиданным было то, что он увидел.

На въезде в поселок он догнал телегу. Лошадью правил председатель поселкового Совета Балакеши, рядом с ним сидела Светлана в плотно повязанной косынке, в военной гимнастерке с тремя кубиками в петлицах, в синей диагоналевой юбке, хромовых сапожках, ладно сидевших на ногах.

«Что за наваждение?.. Стоило подумать о Светлане — и вот она собственной персоной, словно я своими мыслями вызвал ее...»

Увидев Кайманова, Балакеши остановил телегу, а Яков в первую минуту даже не нашелся, что и сказать, только молча смотрел и смотрел на Светлану, узнавал и не узнавал знакомые черты.

Была она все такой же красивой, но страшная усталость и глубокая печаль смотрели из ее исстрадавшихся глаз.

— Здравствуйте, Светлана Николаевна, — произнес наконец Кайманов.

— Здравствуйте, Яков Григорьевич, — негромко ответила она.

— Тпру-у-у-у! — Балакеши резко натянул вожжи, придерживая лошадь, попытавшуюся было двинуть телегу. — Ай, Ёшка-джан! Вот ты давай поскорей здравствуй, дорогой! — радостно воскликнул он. — А то совсем, как терьякеш, от акрихина желтый стал.