Ужас до сих пор не остыл во мне, вижу, как у Челюсти опустилась грандиозная челюсть (отсюда и гениальная кличка, придуманная мастером Алексом), мы снежной лавиной катимся вниз по лестнице, распугивая руководящих гусей, вниз, вниз, мимо оторопевших охранников прямо на улицу. «Не трожь! Не трожь!» — кричал Челюсть какому–то приезжему ориенталу, протянувшему потрескавшуюся руку к драгоценной бумаге, словно за дыней.
Но ветер снова дунул, и секретный документ метнулся под стоящий автомобиль, припал к колесу — тут я и настиг его, и взял, как мяч, на живот к величайшему разочарованию иностранных агентов, бродивших по площади Несостоявшегося Ксендза в поисках легкой добычи…
Третья остановка метро, выхожу из последнего вагона, замедляю шаг, пропускаю всех вперед, запоминаю облики, одна тетушка обернулась, сверкнули очки, утешает, что мною еще интересуются женщины. Вроде все чисто, впрочем, проверка в метро похожа на проверку на переполненной Пиккадилли…
Но главное — оторваться от района, где брошена машина. Если ее найдут, то начнут шуровать вокруг…
Челюсть, конечно, сделал карьеру, ничего не скажешь. Правая рука Мани. И не только благодаря своей бабе и всесильной фортуне — башка у него приличная, прекрасный череп, карамба!
Ах, как умел он обыгрывать даже самый малый бильярдный удар фирмы, как изящно шлифовал он язык документов, торжественно текущих наверх! Деревенская лужа оборачивалась всемирным потопом, и казалось, что правительства, страны и целые континенты приходят и уходят лишь по мановению дирижерской палочки Монастыря и нет никаких объективных законов, открытых разными Гегелями и Марксами,— просто Маня, Челюсть, я и другие скромные и самоотверженные ребята тянем, как бурлаки, баржу Истории, а Самый–Самый и Сам стоят на берегу, смотрят в подзорную трубу и корректируют путь.
Коленька на десять голов выше своего шефа Мани, способного часами метаться между формулировками «считаем возможным» и «считаем целесообразным», как буриданов осел между двумя охапками сена. Челюсть, конечно, молоток, морда, правда, подкачала: лошадино–удлиненная, как он утверждает в кругу ближайших друзей, унаследованная от предков–декабристов (в анкете — сам видел — твердо проставлено: «из крестьян», удивительно, что кусок лаптя забыл приклеить). И уши торчат, просвечивают на солнце.
Парочка на остановке автобуса (о, бойся влюбленных парочек, рабочих–ремонтников у места встречи, киоскеров, газетчиков, торговцев цветами и пирожками!), «хонда» и «кортина» из боковых переулков — терпеть не могу проверяться без машины, а на машине опасно: случайная бригада или выборочный контроль над районом, они любят эти штучки! — два велосипедиста, «фиат», где же автобус?
Вот и он, краснобокий симпатяга! Всего человек–то шесть, тихо, спокойно дремлют. Смотрю назад: пошел дождь, стекла запотели, и совершенно бесполезно бдеть дальше. А вдруг Генри не выйдет на встречу? Вот будет номер! Но пусть лучше будет запасная, чем полное фиаско на этой. Вдруг потянуло в сон — совсем спятил! Стареешь, Алик, стареешь! О, где твоя юность? Утраченная свежесть? Зеленая велюровая шляпа? Серое ратиновое пальто из монастырского ателье? Посиделки до утра? Ведь две ночи мог не спать — и как штык! Где прошлогодний снег? Увы, бедный Йорик!
Еще одна остановка, карамба, дождь, нажимаю кнопку «по требованию», остановка, прыгаю в люк, раскрываю зонт–парашют, дальше — через проходник[6] меж двухэтажных коттеджей к железнодорожным шпалам и на Глостер–роуд.
Центр обожает проходники с переходом через железную дорогу — ведь это отрезает навеки возможный «хвост», идея проходников приводит шефа Маню в экстаз, а потому все это будет тщательно расписано мною в отчете: «В проходник за мною никто не последовал, при выходе оттуда ничего подозрительного не зафиксировано», впрочем, лучше «не было», дотошный Маня наморщит лоб, почешет «ежик» и спросит: «Не зафиксировано — это что? Возможно, было, но Алекс не видел, да?» — отчет и контроль, как атланты, подпирают купола Монастыря.
Вот и железная дорога; надеюсь, что мышки–норушки еще не научились прыгать через рельсы в своих быстроходных каретах.
До встречи осталось целых пятнадцать минут, но лучше раньше, чем позже, никогда не забуду, как опаздывал однажды на явку и мчался по улицам во весь опор среди бела дня, расталкивая и пугая достопочтенных леди и джентльменов. А однажды перед встречей схватил живот, хорошо, что дело было в парке. А если серьезно: нашему брату неплохо носить с собою портативный ночной горшок.
Скоро ровно год, как я вернулся из славного Мекленбурга и приступил к реализации проклятой «Бемоли», черт побери, как летит время, невнятное и бесшумное!
Вызван я был в столицу высочайшим указанием Мани, вызван срочно и торжественно, проведен через все границы и Контроль в духе самой образцовой конспирации, и — что самое невероятное! — принят на дружескую грудь лично Челюстью, ибо встречал он меня прямо в аэропорту Графа — Владельца крепостного театра, впервые так обласкало меня начальство.
— Что произошло? — спросил я, не спеша освободиться от железных объятий и все еще размышляя, за какие такие грехи меня срочно вызвали под родные осины.
— Мы должны срочно ехать к Самому! Немедленно!
— Могу я заехать домой переодеться? — я был в добротном остинридовском твиде и брюках из cavalry twill[7], с цветастым шейным платком под клетчатой рубашкой и не имел особого желания являться пред светлейшие очи в таком богемном виде: Сам любил строгие костюмы, однотонные галстуки, суровость и аскетизм во всем — брал пример с Несостоявшегося Ксендза.
— Ты что? С ума сошел! Нас же ждут!
И мы помчались по средней полосе, светя фарами и рыча спецсигналом — так, наверное, летел гонец к царю Салтану с вестью, что родила царица в ночь.
Свернув с улицы Убиенного Царевича под арку (тут нам преградили было путь Алебардами, но, окаменев, взяли под козырек), мы поднялись на лифте, пахнувшем незабвенным тройным одеколоном, в просторный кабинет, где за письменным столом возвышался Сам, а перпендикулярно к нему восседал весь синклит.
Сам слыл человеком умным не только в монастырских кругах, но и во всем Мекленбурге (косой среди слепых), он сверкал и купался в пышной седине, блестел передними золотыми зубами и ласково щурил глаза. Начал он в задушевном ключе, свойственном всем бессмертным лидерам Мекленбурга, а именно — поинтересовался, как я доехал, не заболел и не устал ли (ответы он, естественно, не слушал), предложил чаю с сушками, которыми в последнее время увлекались на высшем уровне, и долго рассматривал свои ногти, прежде чем приступить к повести, печальнее которой нет на свете.
Опасаясь поранить губу сушкой (в светских кругах на Пэл–Мэле такие деликатесы и не снились), я краем глаза наблюдал, как Заместитель Самого (домашняя кличка Бритая Голова), подставленный под Самого предусмотрительным Самым–Самым, дабы умный Сам не возомнил слишком много о себе и не организовал какой–нибудь тайный комплот, брезгливо изучает мои твиды свинцовыми остренькими глазками, прицеливается, примеривается и постукивает ножкой о ножку под столом: ростом он уродился ниже низкого и на высоком стуле не доставал подошвами до пола.
Маня сидел смирно, как вызванный к директору школы двоечник, не почесывал, как обычно, свой густой «ежик» и всем своим видом демонстрировал покорность и Самому, и особенно Бритой Голове, которого он дико боялся.
Сам начал сказ в драматических тонах: обрисовал международную обстановку, которая оказалась чрезвычайно сложной, сложнее, чем в прошлом году и в прошедшие десятилетия,— так уж повелось, что обстановка накалялась по нарастающей с момента образования революционного Мекленбурга, и не виделось этому ни конца, ни края. Затем Сам коснулся народного хозяйства, которое росло и совершенствовалось, хотя пока еще и не достигло вершин успехов, потом сделал паузу, побарабанил пальцами и вдруг голосом провинциального трагика объявил, что случилось ЧП и на нашем боевом корабле завелась Крыса. Он так и сказал: «На нашем боевом корабле, друзья, завелась Крыса. Произошло несколько страшных провалов!» — Сделал паузу, посмотрел на ногти, а потом и на меня.
Краска ударила мне в лицо, я чуть не поперхнулся проклятой сушкой и твердо, как учили, ответил, что если это допрос, то следует предъявить конкретные обвинения.
Тут Сам развел руками и тонко улыбнулся, а остальные расхохотались меленьким смехом и разъяснили глупому Алексу, что речь не о том, что ему верят, его ценят и любят и он вовсе не Крыса, а тот самый отважный Крысолов, который может спасти весь корабль. Каким образом? Имеется проверенный, старый, как мир, способ. Инфильтрация.
— Я не буду вдаваться в оперативные детали,— скромно заметил Сам, который всю жизнь создавал учебники о светлом будущем, тайно писал декадентские стишки и редко спускался на грешную землю,— тут важно принципиальное решение. Прежде всего, готовы ли вы к этой операции. Риск большой: не так–то просто войти в доверие к американцам. Если нужно, то подумайте.
