На этой фразе я почувствовал себя старой проституткой, читающей мораль о необходимости сохранять невинность.
Менее прекрасная, чем та торговка урюком на крыльце, будоражащая мои прозрачные сны.
Вот уж не ожидал от себя таких способностей. Есть шанс после отставки устроиться на терапевтическую работу в общество анонимных алкоголиков.
Телеграмму явно подготавливал Чижик.
Большой Уэбстерский словарь: «Красная селедка — это селедка, которая высушена, прокопчена и засолена и имеет настолько резкий запах, что. если провести ею по следу лисицы, борзые теряют нюх и сбиваются с пути. В наши дни красная селедка не уступает кипперу, но слово имеет идиоматическое значение, как нечто, задуманное для отвлечения внимания, для действий в ложном направлении. Пример из газеты «Геральд»: «Вот еще одна «красная селедка», чтобы заставить избирателей забыть об актуальной проблеме безработицы».
Глаза, между прочим, прекрасные, в которых, как я убеждал ее, тьма перемешана со светом.
«Поцелуй меня, Кейт!» — слова Петруччио, обращенные к Катарине во втором акте «Укрощения строптивой», отрывок из которой мы самозабвенно играли на самодеятельных подмостках в семинарии во имя совершенствования языка.
«Немного больше, чем родственник, немного меньше, чем друг» — любого человека я примеряю этой фразой умника Вилли.
Это был уже период, когда Маня от пространных резолюций–монологов перешел к сокращениям.
О Боже мой! А на ум шли бриллианты из ларца Риммы, жемчуг, густо–розовые топазы, лунный камень и золотая змейка с глазами из настоящего гиацинта.
Так американцы окрестили Пасечника, фантазии оказалось еще меньше, чем у Чижика, неужели во всех спецслужбах работают люди лишь с одним полушарием?
Там находились тайники— ямы для оружия.
В период добрачной Римма говорила то же самое, зато впоследствии с ее нежных уст все чаще слетало слово любви — «козел».
В спецфонде одной библиотеки в революционной газете 1918 года я вычитал: «Блеск звезды, в которую переходит наша душа, состоит из блеска глаз съеденных нами людей».
Как дела, старик? (франц.)
Ничего (франц.).
Пошел в задницу! (польск.)
Видимо, звезды в октябре того года располагали к помолвкам и бракосочетаниям шпионов.
Коварные персы во время переговоров со своими врагами стояли на деревянных замаскированных настилах, покрывающих заранее провалиться, давая клятвы.
Очень похоже на одну из любимых резолюций Мани — «обсудим». Просто, изящно, деловито.
Выбор Юджином анекдотца говорит о том, что ему явно не хватало папы–эстета. Француз вбегает в цветочную лавку. «Мне нужен букет цветов для невесты!» — «Она девушка или женщина?» — «Какое это имеет значение?!» — «Если девушку, то нужен букет из белых роз, а если женщина, то из фиалок». — «Ну, конечно, из белых роз!» После паузы: «А впрочем, вплетите туда немного фиалок».
Молоки карпа… семга… икра. Когда Базилио ее увидел, его словно ударило током: «О зернистая икра! Как я люблю те края! Ведь я служил в конвое во время войны, охранявшем грузы, идущие в порт Архангела!» — Просто готовый ценный агент, так и хотелось подойти к нему на четырех лапках и промяукать: «Дорогой Базилио, докажите делом ваши симпатии. Одна ваша знакомая кошка работает секретаршей у премьер–министра…»
Не то что притрагиваться — видеть его, зажаренного заживо, не мог!
«Как лорд», по–мекленбургски — «как свинья» — яркое свидетельство разницы классовых подходов.
Истинно черный юмор обитает не в Англии, а в Мекленбурге: «Голые бабы по небу летят— в баню попал реактивный снаряд
«Голубые и белые розы собирал я на радость своей возлюбленной» — черт знает, где я подцепил эти строчки и почему они вдруг всплыли в памяти.
Мне нравилось писать a la Чижик, так звучало торжественней и ласкало уши Центра.
Полная туфта! Какой мог быть другой срок? Повторить операцию я уже не мог, но требовалось показать Центру, что я полон решимости выполнить Высочайшую Волю. О Бритая Голова!
«Эксами» до мекленбургской революции деликатно называли экспроприации собственности, а точнее, вооруженные налеты на почтовые поезда с деньгами, взрывы и ограбления банков, столь необходимые для жизнедеятельности руководящего ядра во главе с Учителем в целебной Швейцарии и других жемчужинах обреченного капитализма. После революции «эксами» стали называть любые острые мероприятия, включая удушение подтяжками, выстрел в затылок или увоз с кляпом во рту из Рио–де–Жанейро, где все ходят в белых штанах, в родимый Мекленбург для свершения справедливого пролетарского суда.
«Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете»,— сказали Усы о «Девушке и Смерти» Буревестника, «тут любовь побеждает смерть, а не наоборот». Видимо, эта мысль озарила Усы после того, как он довел до самоубийства (если не убил сам) свою жену.
В Гавре, в Рио–де–Жанейро, в пустыне Сахара, на памятнике виконту де Бражелону, на крыше — все легко сходило с рук: и красная опасность, и рука Мекленбурга давно вошли в кровь и плоть англосаксов, все это постоянно подогревалось и прессой, и контрразведкой. Впрочем, под родными осинами ребята тоже не лыком были шиты и умело надували пузыри о западных происках.
Тут он не ошибся. Правда, у меня тоже были некоторые претензии, когда он зажал мне нос тряпкой в Каире.
Старый козел!
Тут словно сто Чижиков поработали! Как это у первооткрывателя великого Уильяма? «Я, кажется, с ума сойду от этих странных оборотов, как будто сотня идиотов долдонит хором ерунду!»
«О какой позор, соотечественники! И я, и вы, и все мы лежали ниц, и кровавое предательство цвело над нами!»
Виделся я себе почему–то лежащим ничком, скорчившимся, маленьким, в луже крови самой лучшей группы, и жирные мухи ползали по растрепанной голове.
