— Скажите им, я ничего не сделала, пожалуйста.
Тот на мгновение поднял глаза и с ненавистью посмотрел на нее.
Наконец доктор Циннер сказал ей:
— Я пытался объяснить им, что вы ничего не знаете о той записке, которую я передал вам, но он говорит, что должен еще ненадолго задержать вас, пока начальник полиции вас не допросит.
— Ну а поезд? — умоляюще спросила она. — А как же поезд?
— Полагаю, все будет в порядке. Поезд простоит здесь еще полчаса. Я просил его сообщить вашему другу, и он обещает подумать об этом.
Она подошла к офицеру и дотронулась до его руки.
— Я должна уехать этим поездом. Должна. Поймите меня, пожалуйста.
Он стряхнул ее руку и начал отчитывать ее резким, повелительным тоном, причем пенсне кивало в такт его речи, но в чем именно он упрекал ее, она не поняла. Потом офицер вышел из зала ожидания.
Корал прильнула лицом к стеклу. Сквозь просветы в морозных узорах было видно, как вдоль пути взад и вперед ходит немец; она попыталась разглядеть вагон-ресторан.
— Он появился? — спросил доктор Циннер.
— Сейчас снова пойдет снег, — сказала она и отошла от окна. Ей вдруг стало невыносимо ее нелепое положение. — Что от меня хотят? Зачем держат меня здесь?
— Это какая-то ошибка. Они напуганы. В Белграде было восстание, — постарался успокоить ее доктор. — Им нужен я, вот в чем дело.
— Но почему? Вы ведь англичанин?
— Нет. Я здешний, — сказал он с оттенком горечи.
— А что вы наделали?
— Я попытался изменить порядки, — объяснил доктор, давая понять, как он не любит ярлыков. — Я коммунист.
— Но зачем? Зачем? — воскликнула она, со страхом глядя на доктора, не в силах скрыть, насколько пошатнулось ее доверие к тому единственному человеку, который, кроме Майетта, мог и хотел ей помочь. Даже его доброе отношение к ней в поезде казалось ей теперь подозрительным. Она подошла к скамейке и села как можно дальше от немца.
— Чтобы объяснить вам зачем, потребовалось бы много времени.
Она не слушала его, не желала понимать значения ни одного из произносимых им слов. Теперь она считала его одним из тех оборванцев, что устраивают манифестации в субботние дни на Трафальгарской площади, ходят с мерзкими плакатами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Старые соратники Уолтгемстоу», «Бэлемское отделение лиги молодых рабочих». Эти зануды хотят повесить всех богачей, закрыть театры и заставить ее заниматься отвратительной свободной любовью в летнем лагере, а потом шагать на демонстрации по Оксфорд-стрит с ребенком на руках под знаменем с надписью: «Британские работницы».
— Больше времени, чем я располагаю, — добавил он.
Корал не обратила внимания на его слова. В тот момент она ставила себя неизмеримо выше его. Она была возлюбленной богача, а он — трудящимся. Когда она наконец вспомнила о нем, то сказала с неподдельным презрением:
— Думаю, вас посадят в тюрьму.
— Полагаю, меня расстреляют.
Она изумленно поглядела на него, забыв, что у них разные убеждения:
— Почему?
Он улыбнулся чуть-чуть самодовольно:
— Они боятся.
— В Англии красным позволяют говорить сколько им угодно. И полиция стоит вокруг.
— Ну, тут есть разница. Мы не ограничиваемся речами.
— Но ведь будет суд?
— Что-то вроде суда. Меня повезут в Белград.
Где-то прозвучал рожок, и свисток пронизал морозный воздух.
— Должно быть, маневрируют, — сказал доктор Циннер, пытаясь успокоить ее.
Полоса дыма протянулась снаружи мимо окон, и в зале ожидания стало темно; послышались голоса, люди побежали вдоль железнодорожного пути. Буфера между вагонами заворчали, столкнулись, напряглись, и тогда тонкие стены затряслись от движения поршней, от стука тяжелых колес. Когда дым рассеялся, Корал Маскер тихо села на деревянную скамью. Сказать было нечего, и ноги у нее были холодные как лед. Но немного погодя она почувствовала в молчании доктора Циннера осуждение.
— Он вернется за мной. Вот увидите, — произнесла она с теплотой в голосе.
Нинич сунул ружье под мышку и стал хлопать руками в перчатках.
— От этого нового паровоза много шума, — сказал он, глядя, как поезд вытянулся, словно резина, описал дугу и исчез.
Стрелки застонали и вернулись на прежнее место; на встречном пути поднялся семафор. Из будки вышел человек, спустился по ступенькам, пересек линию и исчез из виду, направляясь к небольшому домику.
— Пошел обедать, — с завистью сказал напарник Нинича.
— За все время, пока я здесь, никогда не бывало, чтобы паровоз так шумел, — заметил Нинич.
Тут он услышал слова напарника:
— Майору понесли горячий обед из казармы.
Но Нинич не сообщил ему о приезде из Белграда начальника полиции — он приберег эту новость для жены.
— Ты счастливец. Я часто думаю, как славно иметь настоящий обед. Думаю, вот хорошо бы и мне жениться, когда вижу, как твоя жена приходит сюда по утрам.
— Не так уж плохо, — сдержанно согласился Нинич.
— Скажи, что она тебе приносит?
— Буханку хлеба и кусок колбасы. Иногда немного масла. Она хорошая девочка.
Но на душе у него было не так уж спокойно. «Я недостаточно хорош для нее; мне хотелось бы быть богатым, подарить ей платье и бусы и свести ее в театр в Белграде». Сначала он с завистью подумал о девушке-иностранке, запертой в зале ожидания, об ее одежде, показавшейся ему очень дорогой, и о ее зеленых бусах, но, сравнив девушку со своей женой, он скоро перестал завидовать, а проникся добрым чувством к иностранке. Похлопывая своими большими неуклюжими руками, он с восхищением думал о красоте и хрупкости женщин.
— Проснись, — прошептал напарник, и оба солдата выпрямились и встали неподвижно по стойке «смирно» в то время, как с дороги к станции повернула машина, ломая ледяную корку на земле и разбрасывая брызги.
— Кого это черт несет? — прошептал напарник Нинича, едва шевеля губами, но Нинич с гордостью думал «Я-то знаю, я знаю, что высокий с орденскими колодками офицер — начальник полиции», ему даже известна фамилия другого офицера, который, словно резиновый мяч, выпрыгнул из машины и держал дверцу открытой, пока полковник Хартеп не вылез из нее.
— Ну и местечко, — весело сказал полковник Хартеп, но тут же с неодобрением поглядел сначала на грязь, а потом на свои начищенные сапоги.
Капитан Алексич надул круглые красные щеки.
— Надо было им хоть доски положить.
— Ну что вы, мы же полиция. Нас не любят. Бог знает, какой завтрак нам подадут. Ну-ка, солдат, — он указал пальцем на Нинича, — помоги шоферу выгрузить эти коробки. Постарайся, чтобы вино не взбалтывалось и бутылки стояли прямо.
— Майор Петкович, господин полковник…
— Не обращайте внимания на майора Петковича.
— Простите, — произнес резкий, недовольный голос майора, стоявшего за Ниничем.
— Разумеется, майор, — полковник Хартеп улыбнулся и поклонился, — но я уверен, прощать вас совершенно не за что.
— Этот солдат караулит арестованных.
— Значит, вы задержали их несколько. Поздравляю.
— Двоих мужчин и девушку.
— В таком случае, я полагаю, хороший замок, часовой, штык, винтовка и двадцать обойм патронов разрешат все проблемы.
Майор Петкович облизал губы.
— Полиции, конечно, лучше знать, как охранять тюрьму. Я пасую перед знатоком. Выгружайте все из машины, — приказал он Ниничу, — и отнесите ко мне в кабинет.
Он повел офицеров за угол зала ожидания и скрылся из виду. Нинич глядел им вслед, пока шофер не крикнул ему:
— Не могу я сидеть в машине и ждать целый день. Пошевеливайся! Вы, солдаты, совсем не привыкли работать.
Он начал выгружать ящики из машины, перечисляя все, что там было.
— Пол-ящика шампанского. Холодная утка. Фрукты. Две бутылки коньяку. Колбаса. Печенье к вину. Зеленый салат. Оливки.
— Вот здорово, — вскричал напарник Нинича, — еда неплохая!
Какой-то миг онемевший Нинич стоял уставившись на все это. Потом тихо сказал
— Настоящий пир.
Он уже отнес коньяк, шампанское и утку в кабинет майора, когда увидел свою жену. Та шла по дороге и несла его собственный обед, завернутый в белую холстину. Она была маленькая, темноволосая, с лукавым, веселым личиком, плечи плотно закутаны в шаль, на ногах большие сапоги. Нинич поставил ящик с фруктами и пошел ей навстречу.
— Я задержусь ненадолго, — сказал он тихо, так, чтобы не услышал шофер. — Подожди меня. Я должен что-то тебе рассказать. — И с серьезным видом вернулся к своему делу.
Жена села на обочину дороги, наблюдая за ним, но, когда он вышел из кабинета майора, где стол был раздвинут и офицеры пили перед завтраком вино, она уже ушла, оставив обед на обочине.
— Где моя жена? — спросил он второго охранника.
— Поговорила с шофером и потом пошла обратно в бараки. Вроде была чем-то взволнована.
