Так же тихо повторив приказание, Имашев вышел из сада через калитку, перешел улицу и постучал в окно. Постучал во второй раз…
Охваченный тревогой, Данченко перешел улицу, поднялся на крыльцо дома и потянул за дверную ручку. Дверь оказалась открытой. Включив карманный фонарь, он вошел в дом. Из-за перегородки, где жил «Левыкин», падал свет. Осторожно капитан открыл дверь и, увидев тужурку, висящую на рамочной антенне возле окна, понял все. На хозяйской половине створки окна были закрыты на шпингалет. Осматривая дом, Данченко набрел на кладовую. Осветив фонарем стены, он увидел веревку, привязанную к потолочной балке и спущенную в окно. Капитан сбежал с крыльца, обогнул угол дома и обнаружил в ольшанике на серой мягкой земле свежие следы человека…
Тем временем подполковник Жилин вел допрос Евсюкова.
— Вы утверждаете, что записка, переданная майору Комову лейтенантом Левыкиным, была получена вами от неизвестного лица вместе с большим пакетом сигарет «Астра»? — спросил подполковник.
— Да, утверждаю, — с облегчением вздохнув, ответил Евсюков.
— Вы утверждаете, что автор анонимной записки вам не известен?
— Утверждаю, — уже улыбаясь, ответил Евсюков.
— Я бы вам посоветовал не пытаться путать следствие, — продолжал подполковник. — По заключению специальной графической экспертизы этот почерк, Евсюков, ваш.
На лице Евсюкова появилось выражение такого искреннего удивления, что Жилин на мгновение и сам усомнился в правильности подобных выводов.
— Это написано вами лично? — спросил подполковник, показывая Евсюкову его автобиографию.
— Да, автобиографию писал я…
— А эту записку писал неизвестный вам человек? — усмехнувшись, спросил подполковник.
Евсюков посмотрел записку, и на его лице появилась снисходительная улыбка взрослого человека, пытающегося втолковать школьнику решение простой арифметической задачи.
— Товарищ подполковник, — сказал Евсюков, — так эту же записку писал я.
— Вы же утверждали, что эту записку, так же как и утерянную вами, писало неизвестное вам лицо.
— Все правильно, товарищ подполковник, те записки писало неизвестное лицо, а эту записку писал я. Это копия. Там сверху так и написано «копия».
— Где написано «копия»? — спросил подполковник, показывая записку.
— Вот, здесь, в правом углу, было написано, вот видите, тут кусочек листа оторван, — объяснил Евсюков.
— Почему же вы не передали майору Комову оригинал записки?
— Нет, почему? Я передал оригинал, а Левыкин, наверное, перепутал и…
— Расскажите подробно, при каких обстоятельствах вы передали эту записку Левыкину?
— Когда я все рассказал Левыкину, спрашиваю: что делать? Он и говорит: «Дело серьезное, надо эту записку передать замполиту, пускай начальство разберется». Ну, мы пошли ко мне, я ему даю эту записку, а он: «Знаешь, Марк, мы эту записку отдадим, и у нас на руках ничего не останется, а что-нибудь случится — потом доказывай. Садись, говорит, пиши копию». Ну, я сел, написал, отдал ему оригинал и копию, а он, наверное, нечаянно перепутал и вместо оригинала передал копию…
— Нечаянно перепутал, а слово «копия» умышленно оторвал? На какой бумаге был написан оригинал записки?
— На желтой. Я такую бумагу видел в санчасти…
— Как думаете, Евсюков, зачем я вызвал вас в особый отдел?
— Думаю, насчет вот этой… записки, — не очень уверенно ответил Евсюков.
— Вы подозреваетесь в причастности к убийству техник-лейтенанта Родина. Ряд косвенных улик свидетельствуют против вас. Для того чтобы помочь следствию раскрыть это преступление, вы должны говорить правду и только правду. Каждая новая ложь или попытка уйти от ответа — запутает и ухудшит ваше и без того скверное положение.
Попросив разрешение, Евсюков вынул пачку «Астры» и закурил. Руки его дрожали.
— С кем вы встречались двенадцатого июля в девять часов пятьдесят минут, когда отлучались из ресторана «Сухум»? — спросил подполковник.
— Я встречался с Павлом Левыкиным.
— Расскажите подробно об этой встрече.
— Это было в субботу. Утром на аэродроме я попросил у Левыкина взаймы. Павел сказал, что у него с собой денег нет, но что в городском сквере он может со мной встретиться в десять часов вечера и передаст мне деньги. Левыкин человек точный. Около десяти часов вечера я спустился из ресторана в сквер и встретился с Левыкиным…
— Ну? Что же вы замолчали? О чем говорили с Левыкиным? Расскажите подробно, — настаивал подполковник.
— Я ему сказал, что вот, мол, сижу в «Сухуме» с Астаховым, ужинаю. Левыкин похвалил меня за чуткость, он так и сказал: «Это, Марк, с твоей стороны проявление чуткости к живому человеку». Я рассказал, что Астахову срочно нужно две тысячи, деньги большие, а взять их негде. Тогда мне Левыкин говорит: «Я своему командиру и больше, чем две тысячи, доверю, но не хочу, чтобы он знал, что деньги даю я. На, говорит, две тысячи, отдай Астахову, но для порядка возьми расписку, а то, говорит, ты, Евсюков… Ну, словом, любишь «заложить», а я должен знать, что деньги попали в надежные руки».
— Позже, в сквере, вы передали эти деньги Астахову. Когда он писал расписку, вы светили ему карманным фонарем. Так?
— Так…
— А что еще вам говорил об Астахове Левыкин?
— Ничего…
— А вы припомните, это очень важно, — настаивал подполковник.
Наступила пауза. Евсюков долго тер ладонью вспотевший лоб, но так ничего и не вспомнив, закурил от первой вторую сигарету.
— Вам не говорил Левыкин, чтобы вы чаще встречались с Астаховым, ссужали бы его деньгами?
— Говорил! — вспомнил Евсюков. — «Одиночество, — говорил Левыкин, — может плохо повлиять на Астахова. Со мной у командира отношения официальные, а ты у него в друзьях ходишь…»
— Душевный человек Левыкин! — усмехнувшись, сказал Жилин.
— Добрый, внимательный человек! — не замечая иронии, согласился Евсюков.
Подполковник взглянул на часы. До операции оставалось час тридцать минут.
Этой ночью по таблице были запланированы вылеты на новых машинах с целью тренировки к полетам в сложных условиях.
Перед полетом Геннадий хотел закончить письмо к матери. Это было первое письмо после горьких раздумий. Сказать нужно было многое, и, казалось, тесные строчки не вмещали всех мыслей и чувств…
Не стучась, в комнату вошел «Левыкин». Он остановился в дверях и, убедившись в том, что Геннадий один, уверенно спросил:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите?
От настольной лампы под зеленым абажуром на их руки падал яркий белый свет и зеленый на лица. Руки техника были неспокойны, он перекладывал из ладони в ладонь карманный фонарь, которым пользовался в прихожей. Лицо его было непроницаемо-спокойным, и только в глазах, настороженных и недобрых, прыгали зеленоватые отсветы лампы.
— Вы мой командир, Геннадий, простите, что называю вас по имени, но… Я люблю вас и не могу оставаться равнодушным к вашей судьбе. Однажды я уже доказал это…
— Например? — удивленный, спросил Астахов.
— Когда в критический момент вам понадобились деньги, помните, это был долг чести, офицерской чести. Я дал вам через Евсюкова две тысячи.
Астахов почувствовал, как краска стыда заливает его щеки.
— Вы пришли напомнить об этом? — спросил он, не глядя на техника.
— Нет. Я упомянул об этом только потому, чтобы вы знали — перед вами друг. А дружба требует взаимного доверия.
Этот неожиданный визит раздражал его. Астахов встал и, посмотрев на часы, холодно сказал:
— Через сорок минут автобус уходит на аэродром.
— У нас еще есть время. Садитесь. Я должен сообщить вам нечто важное. Приехал следователь военного трибунала. Дежурный особого отдела, сержант Поляков, случайно слышал разговор следователя с подполковником Жилиным. Есть санкция военного прокурора на ваш арест в связи с убийством инженера Каншина.
Астахов опустился на стул.
— Вы были в состоянии опьянения. Убийство не преднамеренное — ревность, состояние аффекта, но… Самое малое, что вас ожидает, это десять лет тюрьмы. Сегодня ваш последний вылет и посадка… — После паузы он повторил: — Последние… — Это было сказано так, что у него самого на глаза навернулись слезы — старый актерский прием, когда собственная интонация жалости исторгает готовую, «дежурную» слезу.
Заметив на глазах техника слезы, Астахов благодарно пожал его руку.
— Да… — многозначительно выдохнул «Левыкин». — Я понимаю… Летчик, полный сил и энергии, человек, полюбивший небо, — получает клочок этого неба за козырьком тюремной решетки. Не сотни километров от горизонта до горизонта, а пять шагов, ограниченных камерой, пять вперед и пять назад, словно зверь в клетке…
Наступила еще более тягостная, почти ощутимая тишина, затем резкий, звенящий свист самолета послышался над их головами. Они оба подошли к окну. Это штурман полка вылетел на разведку погоды. Оставляя белый инверсионный след в потемневшем предвечернем небе, набирая высоту, самолет скрылся за горизонтом.
