– Я приехал за тобой, – сказал Хейнкель, не повышая голоса. – Одевайся, бери вещи и спускайся. Если есть наличные, захвати, они нам пригодятся.
Он проговорил это спокойно, так, как если бы они расстались перед этим всего несколько минут назад. Моника провела языком по губам. Она стояла, опершись на туалетный столик, пораженная, встревоженная.
– Куда же ты собираешься ехать?
– Еще не решил.
В его памяти встали суровые дни 1945 года, когда ему пришлось сжечь эсэсовскую форму, использовав при этом бензин из бака своего «ситроена». Тогда он бежал через всю Европу, скрываясь под чужими именами, преследуемый гражданскими, партизанами, а также союзными армиями.
– Я... я не могу, – сказала Моника.
– Почему?
Он искренне удивился. Он просто не подумал, что она может отказаться. А, может, он слишком много об этом думал.
– Потому.
– Ты поедешь, – повторил он. – Тебе не впервой ехать со мной.
Он подошел к ней вплотную. Моника попыталась подавить страх, чтобы не вызвать в нем гнева. Клаус нежно обнял ее за талию. Ее духи пьянили его. Он прижал ее к столику, прильнул к ней.
– Ну же, – пробормотал он.
– Клаус...
В ее интонации слышалось отчаяние. Машинально она погладила его по затылку. Клаус воспринял это как приглашение, рука его проскользнула под резинку кружевных трусиков. Страстное желание ощутить эту кожу овладело им. Моника опустила глаза, выражение его лица внушало ей такой ужас, что она не сопротивлялась. Надо было выиграть время, дождаться возвращения дона Федерико, уехавшего в Уарину на заправку «мерседеса». Клаус молча спустил трусики на обнаженные ноги и перешел к решительным действиям. Моника живо подумала, что он вел себя точно так же, как и дон Федерико, когда тот впервые овладел ею. И еще, что она всегда чувствовала себя безоружной перед страстным порывом мужчины. Это лишало ее возможности сопротивляться.
Ей было больно спину, Клаус придавил ее к столику. Зеркало отразило одетого мужчину, обладавшего ею стоя, и картина эта возбудила Монику настолько, что почти тотчас же она испытала глубокое, упоительное наслаждение. Что мгновенно вызвало аналогичную реакцию партнера.
Не говоря ни слова, он привел себя в порядок, ощущая, как некий комок блаженно растворился внутри. Клаус позабыл в этот миг об убитых полицейских, о неминуемой погоне, – ведь Моника продолжала все еще любить его. Никогда раньше ему не случалось брать ее так с наскоку, не поласкавши перед этим, даже не раздевая. В нем мелькнуло сожаление, что он не сообразил снять лифчик, зарыться лицом в ее теплых круглых грудках.
– А теперь собирайся, – сказал он.
Моника подобрала трусики и натянула их совершенно бессознательным жестом, не глядя на Клауса.
– Я не могу.
Она скорее выдохнула, чем произнесла это, но Хейнкель почувствовал всю ее решимость, прозвучавшую в непередаваемом оттенке голоса.
Молча он взял ее за руку и потащил к двери. Тем хуже, придется увести ее силой. Моника вдруг крикнула:
– Федерико!
Ненавистное имя не сразу дошло до сознания Клауса Хейнкеля. Как будто не веря себе, он вгляделся в молодую женщину. Лицо ее выражало теперь только страх и отвращение. Не отдавая себе отчета, он влепил ей пощечину, злую, наверняка болезненную. Моника вновь издала жалобный, нечленораздельный крик.
На этот раз Клаусу удалось вытащить ее из комнаты. На лестнице он остановился. Пять «чуло» стояли на его пути, маленькие, коренастые, решительные, не спуская черных невозмутимых глазок. Клаус вынул пистолет, отобранный у полицейских, и направил на них.
– Пошли вон.
«Чуло» неохотно, ступенька за ступенькой, отступили. Глаза немца пугали их.
– Ты с ума сошел, – пробормотала Моника.
Они медленно спустились по ступеням, он все время тащил ее, наставив пистолет на слуг. Спустившись вниз, немец распахнул дверь и тут же вновь захлопнул ее: два чуло дежурили у полицейской машины, держа мачете в руках.
– Скажи им, чтоб проваливали, – приказал он Монике. – Нам надо ехать.
У Моники вырвалось рыдание, она вцепилась в его пиджак.
– Клаус, умоляю тебя, поезжай один, они пропустят тебя. Я тебя больше не люблю. Я хочу остаться здесь.
Ей так хотелось, чтобы он уехал и чтобы ему не причинили зла. Она продолжала ощущать его присутствие в своем теле. Так много нужно было бы ему объяснить. Но он не желал слушать.
– Так ты действительно не хочешь ехать?
– Нет.
Судорога свела Клаусу челюсть. Развернувшись, он распахнул дверь в комнату Федерико Штурма и втолкнул туда Монику. Потом вошел сам и запер дверь на ключ. Какие-то секунды Моника думала, что он снова хочет ее что за это время, может быть, вернется дон Федерико. Но тут она увидела скальпель в правой руке Клауса – и испустила безумный вопль.
С той стороны двери послышались возгласы, посыпались удары. Не оборачиваясь, Клаус отвел руку назад и дважды выстрелил сквозь дверь. Потом подошел к Монике. Он ни о чем не думал. Его жизнь должна была остановиться в этой комнате. Клаус поднял руку, и остро отточенное лезвие скальпеля слегка надрезало нежную плоть.
* * *
Дон Федерико резко затормозил, не веря своим глазам: за рулем полицейской машины, которая только что выехала из его усадьбы, сидел, как ему показалось, человек с лисьей мордочкой Клауса Хейнкеля. Но тормозить уже не имело смысла – машина удалялась, потом свернула по направлению к Ла-Пасу. Дон Федерико сказал себе, что слишком уж много думает о своем бывшем товарище. Вот и галлюцинации начались...
Он задержался в Уарине, где поговорил с полицейским, оказавшим ему услугу по ликвидации старого шофера Фридриха.
При виде двух тел, распростертых перед домом, дона Федерико обожгло предчувствие катастрофы. Как безумный он выскочил из машины и бросился к «чуло», сгрудившимся посреди двора.
Он остановился перед самым старым из них:
– Что тут происходит? Кто это приезжал? Индеец весь посерел. Дону Федерико пришлось наклониться, чтобы расслышать его ответ:
– Ваш друг, сеньор Федерико.
Казалось, он даже не видел двух бившихся в предсмертных судорогах людей в светлой одежде, запачканной кровью.
– А где Моника?
«Чуло» кивком головы показал на комнату.
– Там.
Одним прыжком немец влетел в дом, открыл дверь – замер, остолбенев от ужаса.
Кровь, казалось, разлили ведрами по всей комнате. К горлу подступал приторный, тошнотворный запах. Тело Моники валялось на полу, полузакрытое постельным покрывалом, ногами к двери. Но Дон Федерико смотрел не на него.
Его взор был прикован к голове любовницы, лежавшей на кровати и глядевшей на него своими мертвыми глазами. Черты ее лица выражали необъяснимое спокойствие, как будто смерть унесла с собой весь ужас ее агонии.
Вытекшая кровь образовала под головой как бы пурпурную подстилку. Впереди валялся скальпель, послуживший орудием убийства.
Немец не мог пошевельнуться. За его спиной в дверном проеме столпились «чуло», оцепеневшие, как и он, от ужаса. Один из них наспех перекрестился и упал на колени.
Дон Федерико заставил себя подойти и прикоснуться пальцем к щеке Моники. Кожа была еще мягкой и теплой. Смерть наступила несколько минут назад. У него промелькнула безумная мысль приставить эту еще красивую голову к телу. Разум его помутился. Это же невозможно, чтобы Моника умерла! В его сознании не укладывалось, что нашелся безумец, который взял и распилил ее, живую, на две части.
Он повернулся к индейцам, глаза его сверкали сумасшедшим огнем:
– Вы что, ничего не могли поделать? Самый старый индеец покачал головой:
– Сеньор, у него был револьвер.
Немцу захотелось взять эту голову в руки и убаюкать ее, как он убаюкивал погибшую ламу. Итак, Клаус Хейнкель отомстил ему страшной местью. Федерико не понимал, однако, цели этого бесполезного убийства. Что же заставило вдруг Клауса сжечь разом все мосты?..
Как во сне, Федерико взял свой парабеллум из тумбочки, вставил магазин и вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь, как будто боясь потревожить Монику.
– Ничего не трогайте, – сказал он «чуло». – Я сам обращусь в полицию.
Мысль о Монике, лежащей в гробу, казалась ему непереносимой. Он сел в «мерседес», резко рванул с места и понесся по дороге в Ла-Пас, едва не врезавшись в грузовик. Через три минуты он выключил счетчик. «Чуло» шедшие по обочине шоссе, шарахались в стороны от машины, болидом пролетавшей в нескольких сантиметрах от них. Но дон Федерико Штурм ничего этого не видел.
* * *
Отец Маски скорбно покачал головой:
– Я больше ничего не могу сделать для вас, несчастный сын мой. Положитесь во всем на волю Божью.
– Помогите же мне, разрешите остаться здесь, – взмолился Клаус Хейнкель. – Они не осмелятся прийти за мной сюда. А потом я уеду, клянусь вам.
Священник с трудом удерживал гримасу боли. Хотя обе ноги оставались в гипсе, он все-таки предпочел вернуться в монастырские стены.
