– Что вы ко мне пристали? – внезапно нервно взвизгнул Борис. – Я ничего не знаю.
– Зато мы всё знаем. Это из твоих вещей выпало, гадина.
Но мы недооценивали Бориса. У него, вероятно, уже был опыт подобных ситуаций. Он завопил:
– Вы лжете! Вы ничего не нашли! Вы сами подложили! Вы только говорите, что нашли.
– Не я нашел, а Катя, – тихо произнес Павел, видимо с неохотой примешивая имя Кати к этому делу.
Это как будто добило Бориса. Секунду он простоял, не смея поднять глаза. Но в нем были еще какие-то резервы мужества.
– Ну да, это я оставил, – с отчаянием признался он. – Это было слишком много для них. Продукты и один золотой я отдал, а другой оставил для следующей партии голодающих.
– Кто вам поверит? – насмешливо отозвался Паша. – Чем вы это докажете?
– Вернитесь на ту станцию и спросите, – уже нагло ответил Борис, чувствуя, что ему, может быть, удастся вывернуться. – И нечего обвинять других, когда сам…
– Что – сам? – Гнев исказил лицо Паши. – Что – сам? Говори, или я тебя сейчас…
Борис отступил. Страх быть битым был, по-видимому, еще сильнее, чем быть опозоренным. Он бормотал лишь:
– Нечего нападать на других. Тоже лезет. Подумаешь.
Внезапно он опустился на скамью около Толмачева, как бы ища защиты у него.
Я оглядел присутствующих. Паша все еще стоял с нервно подергивавшимся лицом и сжатыми кулаками. На лице Листера было выражение спокойного удовлетворения. Он, видимо, полностью наслаждался этой неожиданно разыгравшейся сценой.
Больше никто не сказал ни слова. Мы разостлали что имели по полкам, я и Паша на одной стороне сарая, Борис на противоположной, и устроились спать.
6
На следующее утро Паша и я встали рано. Ратаевского уже не было. Было ли у него какое-нибудь дело или он избегал встречи с окружающими, мы не знали.
Александра Ивановна и Катя выглядели выспавшимися и свежими.
За завтраком Листер не упустил случая рассказать о вчерашнем происшествии.
Кате было стыдно поднять глаза. Ей, видимо, казалось, что это бросает тень на нее, на всех.
В это время зашел молодой высокий начальник эшелона. Он пришел по делу, но его заставили сесть за импровизированный стол и выпить стакан чаю.
– Едем вечером, – сообщил он, – и в том же вагоне.
Все обрадовались.
Комендант, фамилия его была Соснов, разговорился. Несколько стесняясь, он объявил, что очень рад путешествовать в таком обществе, и рассказал, что до гражданской войны был рабочим электротехнического цеха Путиловского завода. Он расположил к себе всех. В нем была какая-то юношеская чистота и скромность.
– А что мы везем? – полюбопытствовал Толмачев. – Скажите, если не секретно.
– А у нас вообще ничего секретного нет, – ответил Соснов. – Мы везем как раз то, что обозначено на дощечках: «Питер – Туркестану». Смольный шлет Туркестану лучшее, что есть у нас и чего нет или не стало в Туркестане: медикаменты и нитки, бумагу и краски, музейные картины и книги, электрические лампочки, хирургические инструменты, и, кроме того, едет целая балетная труппа и оркестр. Цель ясна, – убежденно, но чуть заученно говорил он, видимо повторяя инструкцию, – привязать революционную окраину к промышленному и культурному пролетарскому центру, от которого она была отрезана последние годы.
Это было интересно, и я слушал, боясь проронить хоть слово.
– А чего вы спрашиваете, – вдруг изумился комендант, – будто сами не знаете. Ведь ваш вагон идет по специальному наряду Совнаркома.
– Про себя могу сказать, что я не знал, – отозвался Толмачев. – Совнарком посылает меня в Туркестан для археологических раскопок. Может быть, для вас это так же ново, как и для нас ваши слова? А теперь, зная, зачем я еду, вы, наверное, думаете про себя, что зря меня с такой помпой везут, что дело-то мое в такое время маловажное, а то и совсем ненужное.
– Ну, – промолвил комендант, вертя в руках пустой стакан, – раз правительство посылает, стало быть, нужно.
– И я верю в необходимость, – заговорил Листер, – так же как я верю в науку вообще и люблю ее. Но, по правде говоря, меня немного озадачивает, почему именно сейчас посылают археологов. Чтобы быть откровенным, скажу, что мне кажется более понятным, почему туда едет Александра Ивановна. Она ведь врач. Она там нужнее, чем вы.
– Ну ладно, давайте я вам объясню, – довольно добродушно ответил Толмачев, принимая вызов. – Видите ли, во всякое время, что бы ни было – революция или война, идет ряд работ, публике незаметных, но которые нельзя оставлять ни на одну минуту. Я имею в виду нашу работу: работу учителей, которые учат детей грамоте при всех режимах; геологов, которые неумолимо и планомерно ведут разведку во всякую погоду; топографов, составляющих карту территории; метеорологов, которые ведут наблюдения. Эта работа для государства и даже больше – для человечества, и как бы незаметна она ни была, в ней костяк жизни. И то, что правительство в такое время посылает археологическую экспедицию, доказывает, что оно это понимает.
Все помолчали. Листер вновь нарушил молчание:
– Тогда, если позволите, еще один вопрос. Хорошо, работа нужна и, допустим также, своевременна. Но каковы ее плоды? Ведь, в конце концов, что она дает? История крестовых походов, или наполеоновских войн, или, скажем, великой французской революции дает ключ к жизни народов, борьбе армии, людей, вождей. Ну, а что конкретного дадут раскопанные могилы каких-нибудь обитателей Туранской низменности? Какое, собственно, удовлетворение дает историку раскопанное городище или курган? Хорошо, если найдут произведения искусства, а как нет?
– Вы знаете, – неторопливо ответил Толмачев, – вы задаете вопрос, который ставит себе почти всякий молодой археолог или историк (а мы те же историки, только вещественные). На него давно уже отвечено. Есть классики археологии, которые и с высоты кафедр наших лучших университетов, и в кружках, и в статьях все это не раз объясняли. Вот вы изволили упомянуть французскую революцию. Я ею не занимался, но этот период – это конец царствования матушки Екатерины, если не ошибаюсь, – должен кишеть всякими документами. Были, я полагаю, газеты, были журналы, сохранились и дипломатическая переписка, и мемуары, и письма, и дневники.
– Но это же прекрасно! – прервал Листер. – Можно воссоздать полную картину.
– Ну что ж тут прекрасного? – возразил Толмачев. – Что прекрасного для ученого, когда все есть? Что же тогда остается на его долю. Как конторщику подшивать документы или как ребенку из кубиков складывать уже готовую картину? Благодарю! Вот что я вам скажу: Всякая наука – история или археология – становится тем более увлекательной и захватывающей, чем она труднее, чем меньше материала. Созидательная работа и количество материала должны быть обратно пропорциональны.
– Что же получается? Если вы найдете два кургана и в одном из них будет куча предметов, а в другом почти ничего нет, второй предпочтительнее? – усомнился Листер.
– Для истории предпочтителен первый, для историка – второй. Тысяча погребений и рукописей дадут полную историю и ни одного настоящего историка.
– Как это так?
– А очень просто. Тысячью рукописей будут заниматься историк-кладовщик или бухгалтер, систематизатор, в лучшем случае – художник или философ, но не наш брат-искатель – добытчик нового, исторгатель тайн. А вот я вам скажу… – Толмачев оживился, от обычной его степенности не осталось и следа, – я вам скажу, где начинается история, как ее любят настоящие археологи: полторы кости, два камня и на одном из них три знака на неизвестном языке.
– Это, конечно, так, – задумчиво протянул Листер. – И вам, историкам, нужны свои Шерлоки Холмсы.
– Вот это точно, – согласился Толмачев, – только историки должны раскрыть не преступление, а факты далекого прошлого. И здесь и там пепел, будь он от сигары или от костра, отпечаток пальца и обрывок бумаги или бересты с наполовину оторванным знаком есть материал для следователя, чтобы решить, кто убил; для нас – кто и как жил. А долголетняя переписка, да штук двести фотографий, да рассказ сотни свидетелей – это поле деятельности архивариуса.
Может быть, разговор продолжался бы и дальше, но в это время Соснов поднялся и попросил извинения – ему нужно было переговорить по прямому проводу со следующей деповской станцией насчет паровоза. Поднялись и мы все.
7
После погрузки мы вновь оказались в том же вагоне, хотя в нашем составе теперь шло уже два классных вагона. Второй был служебный, в нем ехали железнодорожное начальство и наша поездная бригада, а заодно с ней и Борис перебрался в него. Мы с Пашей заняли освободившееся купе и наговорились всласть.
– Ну что, Паша, – спросил я его, – не разоблачат ли меня в конце концов и не вытурят ли?
