его знаете…
«Наци номер два» разглядывал привезенные из Праги картины.
Увидев Эккерта, он замахал руками:
— Где же ты бродил? Я тебя уже два раза спрашивал. Даже имениннику это не позволено.
— Дела, господин рейхсмаршал… Неприятные новости.
Геринг дернулся всем своим туловищем.
— Ну?
— Как вы знаете, у нас часть заводов работает не на полную мощность. Шведы за руду дерут с нас три шкуры. Миссия Эркварта закончилась бесцельно…
— Да-да, я знаю… — Геринг аккуратно сворачивал полотна. — Этих проклятых шведов давно нужно было оккупировать. Фюрер слишком нянчится с их нейтралитетом. Ну и что?
— Так вот, я послал в Швецию некоего Ганса Ульриха. Он уже дважды выигрывал эту чертову гонку с рудой. И, кроме этого, он прижал финнов с никелем. Он не даром жевал свой хлеб, а комиссионных брал тринадцать процентов. Так вот этого человека четыре дня назад укокошили на теплоходе «Принц Альберт» люди Гиммлера.
— Как? Как укокошили?
— Какому-то ротенфюреру показалось подозрительным волнение Ульриха перед посадкой. Каюсь, я накричал на беднягу перед его отъездом в Киль… Так вот, этот самый ротенфюрер приказал агенту обыскать каюту Ульриха. Тот уходит в ресторан, а возвращаясь, застает в каюте проверяющего чемоданы агента. Ну, естественная реакция: грабитель. Ульрих хватает его за горло, а обученный всем эсэсовским штучкам верзила пускает в ход свои кулаки. И вот результат: пожилой человек с больным сердцем умирает через два часа от сердечного приступа, и я не знаю, кто с таким искусством сможет защищать наши интересы перед этими бессовестными шведскими торгашами.
Геринг подошел к Эккерту вплотную.
— Фридрих, ты рассказал мне все так, как было? Ты не присочинил ничего?
— Все, что я вам рассказал, вы можете сами прочесть в бумаге, которую я только что читал в кабинете группенфюрера Небе.
— Мне нужна эта бумага, Фридрих… Эта бумага должна быть у меня. Через два часа я еду к фюреру. Через час я должен ее иметь на своем столе. — Геринг уселся за стол, придвинул к себе записную книжку в перламутровом переплете. — Этот Гиммлер наглеет с каждым днем. Говорят, у него даже на меня есть какая-то картотека, и недавно он пытался подсунуть ее фюреру. Пора его одернуть… Бумагу, Фридрих, бумагу:
— Нет ничего проще, господин рейхсмаршал. Пошлите кого-нибудь из адъютантов с письмом к Небе, и он не осмелится отказать. — Эккерт стоял перед Герингом, склонившись в полупоклоне.
Министр схватил со стола лист бумаги с личным грифом и, брызгая чернильными кляксами, бегло написал: «Небе, мне нужна та бумага, которую читал у тебя Эккерт. Передай ее немедленно с моим человеком». Размашисто расписался и сунул бумагу в руки Браухичу.
— Пошли туда Вольфа, он служил в СС и знает все их штучки. И пусть без бумаги назад не возвращается.
Когда адъютант бесшумно исчез за дверью, Геринг потер мясистые руки.
— Я ему сегодня устрою… Подумаешь, рейхсфюрер!
— Что бы он значил без Гейдриха и Шелленберга? Они вдвоем с этим чучелом Мюллером уже через неделю засыпались бы… Надеюсь, ты не напишешь на меня докладную, Фридрих? Ты иди, приятель, занимайся своими делами. А я тут немного еще полюбуюсь этими сокровищами. — Он кивнул на холсты. — Когда я вернусь от фюрера, я расскажу тебе обо всем… Иди, иди!
Он почти вытолкал Эккерта за дверь.
В кабинете не сиделось. Спрятав в сейф бумаги, Эккерт вышел на улицу. На всех афишных тумбах еще висели красочные рекламные плакаты, призывавшие берлинцев посмотреть в кинотеатре «Уфа-паласт», что у зоологического сада, кинофильм «Фойер-тауфен», рассказывавший о покорении Польши. Эккерт смотрел этот фильм в кинозале министерства. Сразу после титров авторы предоставляли слово Герингу, и рейхсмаршал долго и хвастливо рассказывал кинозрителям о «подвигах» своих асов над беззащитными городами. Фильм вызвал у Эккерта чувство горечи и гнева. Немецкий народ подготавливался к роли аккуратного исполнителя зловещих планов своего фюрера, и в нем всеми средствами пытались пробудить дух средневековых завоевателей. Чего стоила одна так называемая аллея победы в парке Тиргартен. Она упиралась одним своим концом в фасад новой рейхсканцелярии Гитлера, а другим — выходила на площадь, где красовался аляповатый памятник «Зигесзойле», воздвигнутый в честь германских гренадер, участвовавших в войне с Наполеоном. На аллее, выстроившись в две шеренги, красовались все германские завоеватели, начиная от мифических средневековых курфюрстов до злосчастного Вильгельма Второго. Все это сборище берлинцы иронически называли «Пуипеналлее» (аллея кукол). То и дело по ней маршировали колонны юнцов из гитлерюгенда, и в самый отдаленный уголок парка доносились их крики: «Хайль! Хайль! Зиг хайль!»
И все же Эккерт любил бывать в Тиргартене. Здесь у него была своя скамейка, где он временами посиживал, чтобы под пение птиц подумать о своем, в других местах и при других обстоятельствах запретном.
Сейчас скамейка была пуста. Он сел, прислонился спиной к стволу столетнего дерева, покрытому седым мохом. Где-то вдалеке перекликались гудки автомобилей. Донеслись звуки бравурной музыки. А над головой всплескивала голыми ветвями липа. Сытые голуби бродили по аллее, наслаждаясь одним из последних солнечных дней.
Сегодня день пятидесятипятилетия Фридриха Эккерта. Пятьдесят пять лет этому самолюбивому коммерсанту. Где-то далеко, в заснеженной уже России, остался далекий и почти незнакомый Иван Иванович Гомоненко. Третьего декабря ему будет шестьдесят два года. Возраст немалый, пора бы на покой… Иной раз Эккерт всерьез думал, что Гомоненко был для него просто знакомым, хорошо знакомым человеком, о котором он знал все, вплоть до переживаний и забот. Красный командир коммунист Гомоненко. Будто из тумана выплывало перед ним молодое лицо комбрига Кочеткова.
— Что будем делать, комиссар? В строю осталось чуть более двухсот человек, а он все прет и прет, сволочь…
И насмешливая улыбка того, настоящего, Эккерта.
— Ничего, поверьте мне, у вас не выйдет… Вы не коммерсант. Вас сразу раскроют. Коммерции научиться не просто. Для этого нужны годы. А вы, как я понимаю, уже не молоды. И не убеждайте меня, что даже с вашим прекрасным знанием языка вы сможете долго изображать из себя немца. Это глупо, гражданин… простите, не знаю, как вас зовут…
И еще память возвращает его к той жуткой ночи, озаренной сполохами близких зарниц, когда он увидел сына своего, Витальку, с ремнями вперехлест, с офицерскими погонами на плечах.
— Или ты пойдешь со мной, отец, или… Сейчас война, отец, жестокая война… Ты слишком нужная для большевиков фигура, чтобы я отпустил тебя просто так. Я понимаю, это преступление, но живым ты отсюда не уйдешь…
«Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…» Иной раз эти слова и щелчок выстрела становятся для него набатом. И еще он видел
