Ознакомительная версия.
Петюрников оказался плотненьким плешастым мужчинкой, который сначала взглянул на вошедшего Дорина волком, а увидев красную книжицу, сразу заулыбался и даже закланялся, будто холуй из кино про дореволюционную жизнь.
— Пока вы ехали, собрал все данные. Не беспокойтесь, внимания не привлек. Докладываю, — зашептал он Егору на ухо. — Не зря вы заинтересовались гражданкой Сориной, особа крайне подозрительная. Не комсомолка, общественной работой не занимается, политинформации игнорирует. В субботниках, правда, участвует. Но на груди под платьем носит крестик. Сам не видал — нянечка Будькова рассказала, она старушка глазастая. Сорина эта, хоть по штатному расписанию санитарка, но ведет себя будто принцесса какая. Врачи с ней цацкаются, потому что она дочка профессора Сорина из Глазного (между нами, тоже тот еще тип). Доктор Маргулис в нарушение правил берет ее ассистенткой на операции. Говорит, что она даст сто очков вперед любой операционной сестре.
Хотел Дорин сказать противному вахтеру, чтоб заткнулся, но как услышал про доктора Маргулиса, навострил уши.
— А с этим… с Маргулисом у нее что? — спросил он, чувствуя, что краснеет. Хорошо, свет в вестюбиле был тусклый. — Только по работе или…?
— Выяснил, всё выяснил, — плотоядно улыбнулся Петюрников, и у Егора внутри всё сжалось. — Провожает ее, на концерты катает, ручку целует — не на работе, конечно, а после. Со свечкой я над ними не стоял, но отношения просматриваются невооруженным глазом. Тесные такие отношения, — и вахтер сделал похабный жест.
Гнусный был тип этот Петюрников, да и сам Егор не лучше — зачем спрашивал?
Сдвинув брови, Дорин строго сказал:
— За информацию спасибо, пригодится. Но насчет Сориной вы, гражданин, ошиблись. У нас к ней претензий нет, совсем наоборот. Это я только вам говорю, по секрету, как преданному Органам товарищу. А теперь потихоньку, чтоб никто не видел, приведите ее. К кому, не говорите. Я подожду вон там, под лестницей. И последите, чтоб никто нам с ней не мешал.
— Понял. Конспиративность обеспечу, в лучшем виде.
Дорин стоял в темноте под лестницей, среди каких-то ведер и швабр. Волновался.
Над головой процокали легкие шаги. Голос, от которого у Егора перехватило горло, произнес:
— Где он, этот человек? Кто меня спрашивал?
Взволнована. Наверное, нечасто санитарку Сорину срочно вызывают на вахту. Или, может, дурак Петюрников состроил очень уж таинственную рожу. Хорошо хоть не приперся вместе с ней. Наверное, остался на верхней площадке, «обеспечивает конспиративность».
— Это я, — глухо сказал Дорин из своего укрытия, когда увидел тонкий силуэт в белом халате.
Надя развернулась так стремительно, что Егор понял — узнала, по двум коротеньким словам!
Он сделал несколько шагов вперед, на свет, и остановился, потому что Надежда испуганно попятилась.
Еще бы. Вместо румяного молодца, кровь с молоком, перед ней стоял тощий, заросший неопрятной бородой субъект.
— Это я, — повторил Егор, что, наверно, прозвучало глупо.
Она всплеснула руками:
— Что с тобой?!
Пора было произносить слова, приготовленные по дороге. Дорин придумал хороший текст, убедительный. Но сумел проговорить только первую фразу:
— Я не могу без тебя… — И сбился — очень уж Надя была красивая, еще красивее, чем он запомнил.
— До такой степени? — потрясенно вымолвила она, глядя на его физиономию землистого цвета.
— Да, — немедленно подтвердил лейтенант, инстинктивно угадав, что такого эффекта он бы не достиг никакими словами.
И Надя бросилась к нему. Обнять не обняла, но стала гладить по впавшим щекам, по белобрысой щетине — а это было не хуже, чем объятья.
— Как же ты измучился! И меня измучил, — шептала она, всхлипывая.
Он помалкивал, лишь ловил губами ее пальцы.
— Ты ушел от них, да? — улыбнулась она сквозь слезы. — Тебе было очень трудно это сделать, но ты все-таки ушел!
Ужасно хотелось соврать, но это было бы вроде воровства или предательства. Глубоко вздохнув, Егор сказал:
— Heт, я по-прежнему служу в Органах.
Все-таки он не ожидал, что она так от него шарахнется. Будто обожглась о раскаленную плиту.
— Тогда зачем? — И лицо будто заледенело. — Уходи!
— Из-за Маргулиса? У тебя с ним любовь, да?
Само сорвалось, он не хотел. И, главное, жалко так прозвучало, визгливо.
— Саша очень порядочный человек и замечательный специалист, — отрезала Надежда. — Он мой учитель. И в профессии, и в жизни. А люблю я тебя. Только мне с тобой нельзя.
— Да кто это решил? — взорвался Егор. — Учитель жизни Маргулис? Или твой папаша, пережиток капитализма? Ты своим умом живи, собственную голову слушай! Сама говоришь, что любишь! Я без тебя вообще не могу! Чего еще-то? Остальное неважно!
Чем громче он кричал, тем тише отвечала Надя:
— Я слушаю сердце, оно не обманет. Мне нельзя с человеком, который на стороне Грязи и Зла.
— Кто на стороне зла? Я?
Егор опешил. Он думал, что такими словами только в дореволюционных книжках разговаривают. Ну и обидно, конечно, стало. Это шеф-то на стороне зла?
— Да что ты знаешь про зло? — горько сказал Дорин. — Ходишь тут в беленьком халате, четвертая симфония Танеева, а через десять, нет, уже через девять дней начнется война. Страшная. Как попрутся на нас фашисты, со своими эсэсами и гестапами, тогда ты поймешь, где настоящее зло. Я и мои товарищи жизни не жалеем, чтобы защитить тебя, Викентия Кирилловича, Маргулиса твоего и еще сто пятьдесят миллионов советских людей. А ты нос воротишь! Железный Нарком для тебя, поди, хуже Антихриста, а он себя не жалеет, носится из штаба в штаб, чтоб подготовить Родину к обороне, а ты… Мы, значит, грязные, да? Чистый человек — не тот, кто грязи боится, а кто ее вычищает!
Это и был заготовленный текст, только немножко скомканный. И произнес его Дорин резче, чем собирался, но очень уж она его «грязью и злом» оскорбила.
— Война? — потрясенно повторила Надя. — Через девять дней? Господи!
И перекрестилась.
Выходит, другие его аргументы пропустила мимо ушей.
— Это государственная тайна. Ты никому. Даже отцу. Иначе меня расстреляют. И правильно сделают…
Она зажмурилась. Губы шевелились, но звука не было. Молилась, что ли? С нее станется.
Егор ждал.
Наконец, она открыла глаза, они были печальные, но спокойные.
— Я никому не скажу, даже отцу. И я не считаю тебя грязным. Грязного я бы не полюбила. Но ты все равно уходи. Одним Злом другое не одолеть, это я точно знаю. Ничего, есть у нас Заступник и кроме твоего наркома.
Откуда-то сверху женский голос позвал:
— Сорина! Ты где? Начинаем!
— Мне на операцию, — встрепенулась Надя. — Опаздывать нельзя. Прощай, Георгий.
Это слово тоже было книжное. В жизни люди говорят: «пока», «до свидания» или «ну, бывай». От «прощай, Георгий» у Егора в груди похолодело.
— Навсегда? — употребил он еще одно страшное слово.
Теперь содрогнулась и Надя.
— Нет, не навсегда! Когда-нибудь ты ко мне вернешься, я знаю! Только не было бы поздно.
— Что, заведешь себе другого?
— Нет. Просто боюсь, что не узнаю тебя… А другого у меня никогда не будет. Я же сказала: ты мой первый и последний.
Сверху снова крикнули, уже сердито:
— Сорина! Доктор ждет!
— Иду! — отозвалась Надежда и убежала, смахивая с лица слезы.
Глава пятнадцатая
«Далеко пойдешь»
Ровно в двадцать два ноль ноль Егор вернулся на Лубянку скорбный и с красными глазами, будто с похорон.
На столе, под салфеткой со штампом «Спецбуфет», стояла тарелка с бутербродами — наверняка шеф перед уходом распорядился. Хотя Дорин ничего не ел почти двое суток, а из-под салфетки сочился чудесный копченый запах, ни сил, ни желания принимать пищу не было.
Едва дойдя до дивана, Егор рухнул.
Мыслей в голове не было. Чувств тоже.
Все ресурсы организма — и физические, и психологические, и нравственные — были выведены в ноль. Топливные баки опустели до самого донышка.
Невероятно длинный день, начавшийся целую вечность назад в темном и тесном подвале, подошел к концу.
— 22 июня, через девять дней, — сказал Егор вслух, чтобы заставить себя думать про войну.
Только чего про нее было думать? Начнется — будем воевать. Когда человек на свете один, воевать легко.
Он повернулся на правый бок, сложил ладони под щекой (какое это было наслаждение после четырех недель сна врастяжку!) и уснул.
И привиделся лейтенанту Дорину сон. Будто трясет его кто-то за плечо, он просыпается и видит над собой железного Наркома. Вид у великого человека грозный и даже божественный: лицо искажено яростью, глаза мечут молнии, а редкие волосы на темени окружены ослепительным нимбом.
— Где он?! — закричал громовержец. — Где Октябрьский? Дома нет, на даче нет, нигде нет! Отвечай!
Ознакомительная версия.
