Нью-Йорк. День тридцать первый
— Мы искали вас по всему городу. Где вы были? — Комиссар серьезно посмотрел на него.
— Не помню, — у Гонсалеса был смущенный и растерянный вид, — честное слово, не помню.
— Так нельзя. Возьмите себя в руки. К этому надо быть всегда готовым. Всегда, — комиссар повернулся к окну, — это тяжело, черт возьми, но… — Он вдруг замолчал.
— Сегодня должна была быть их свадьба, — тихо пробормотал Мигель.
— Я знаю, — сказал комиссар, не оборачиваясь.
В комнате наступило молчание. Комиссар наконец повернулся к Гонсалесу.
— Бомбу подложил Алан Дершовиц. В машину. Полиция уже разыскивает его. Все линии перекрыты Интерполом. Генеральный директор приказал, чтобы ты немедленно летел домой, на родину. Тебе нужно отдохнуть.
— Я не уеду, — угрюмо сказал Мигель.
— Не понял. — Комиссар подошел ближе. — Не понял, — повторил он.
— Я сказал, не уеду, пока не найду и не убью его. Под землей найду. Я задушу этого гада своими руками.
— Не найдешь, — комиссар угрюмо покачал головой, — сейчас не найдешь. А вот он наверняка будет тебя искать. Мы потеряли слишком много людей. Ты должен лететь. Это приказ.
— Я могу подать рапорт. Можете меня выгнать. Что угодно, но я прошу, умоляю меня оставить. Я должен всадить пулю в этого негодяя.
— Региональный инспектор, это приказ, — сурово повторил комиссар. — Да, — добавил комиссар, — с сегодняшнего дня ты — региональный инспектор. Пойми, ты должен лететь.
— Хорошо, — тихо произнес Гонсалес, — я уеду.
Больше он ничего не говорил. До самого вылета. Только перед посадкой, уже в аэропорту, он вдруг спросил:
— Дюпре был еще жив, когда его вытаскивали, а как он сейчас?
— Пока живой, — ответил комиссар, провожавший его вместе с двумя сотрудниками, один из которых должен был лететь вместе с ним, — пока, — честно сказал комиссар, — но положение очень тяжелое. Он потерял два литра крови. У него несколько ран. Врачи говорят: нужно надеяться на чудо. Но пока он жив.
— Он не приходил в себя?
— Нет, конечно.
Мигель помолчал и, словно не решаясь, выдавил:
— А Элен Дейли?
На что он надеялся? Может быть, на чудо? Комиссар не ответил. Только сжал пальцы, но так, что они громко хрустнули.
Объявили посадку на Лондон.
— Твой рейс, — комиссар протянул руку, — в Лондоне тебя встретят. Оттуда с пересадками домой. Будь здоров. Постарайся хорошо отдохнуть.
— До свидания. — Мигель пожал руку и пошел по коридору. Затем, словно что-то вспомнив, быстро вернулся:
— Отвезите детям Луиджи куклу. Дюпре ее купил. Она, наверное, еще в полицейском участке. Возьмите и отвезите. Хотя нет, лучше купите новую. На старой наверняка следы крови. Пожалуйста, не забудьте…
Темнокожий комиссар грустно улыбнулся:
— Все вы такие… не беспокойся, не забуду. Лети, сынок. Уже в самолете он вспомнил, что так и не узнал настоящих имен Шарля Дюпре и Элен Дейли. Мертвые имеют на это право. Только мертвые.
День тридцать второй. Столица его Родины
Столица встретила его мелким моросящим дождиком. После утомительных переездов и смены паспортов в двух странах он наконец летел на Родину. В самолете вместе с ним летела группа советских спортсменов, возвращавшихся домой. Молодые ребята его возраста весело шутили, вспоминали забавные эпизоды, рассказывали анекдоты. А он так ни разу и не улыбнулся.
Он знал — феномен «реанимации» еще не наступил. «Разгерметизация» придет позднее. И он будет искать человека, чтобы высказаться. Он постарается передать ему свою боль, свои тревоги, свои надежды. И он заранее знает, что из этого ничего не выйдет, потому что ничего конкретного он рассказать не сможет, а его словоблудие в попытках найти духовный контакт со своим «исповедником» вызовет лишь раздражение обоих.
В аэропорту его, разумеется, не встречали. Не играли фанфары, не был выстроен почетный караул. Подняв воротник светлого плаща, он довольно быстро прошел таможенный контроль, благо вещей у него совсем не было.
Несколько раз оглянувшись, он спустился вниз и позвонил по телефону. Через несколько секунд автомат сработал. Поговорив около минуты, он положил трубку и, выйдя из здания аэропорта, нанял такси, попросив шофера отвезти его в центр города.
Не доезжая до назначенного места, он остановил машину и, расплатившись, вышел. Два квартала он прошел пешком. Дождь усиливался, и ему пришлось идти быстрее.
На квартире его уже ждали. Молчаливый хозяин провел его в комнату и, предоставив ему возможность переодеться, бесшумно вышел. Здесь находились его вещи. Стоял чемодан. На стуле лежали его часы, документы, даже зубная щетка.
Раздевшись догола, он достал из чемодана свое нижнее белье и начал одеваться. Накрахмаленная рубашка, его любимый галстук, его костюм. Паспорт в кармане. Удостоверение личности. Деньги. Носовой платок. Брелок с ключами от чемодана. Надел часы, достал бритву, от которой уже успел отвыкнуть, и, подумав немного, решил побриться в гостинице.
Натянул плащ.
Через двадцать минут он был уже одет. Поднял свой чемодан и постучал в дверь. Хозяин квартиры вошел в комнату, оглядел его, удовлетворенно кивнул и молча проводил до дверей. Не было произнесено ни слова. Лишь на прощание ему протянули бумажку. Это было направление в гостиницу.
Еще через час, отдохнувший и свежевыбритый, он сидел в одноместном номере гостиницы и, набирая телефон, пытался дозвониться по коду в свой родной город. Наконец это ему удалось.
— Алло, — раздалось в трубке. У него дернулся кадык.
— Мама, — тихо произнес он.
— Это ты?.. — Она назвала его тем ласково-уменьшительным именем, которым звала в детстве. — Это ты?
— Да, мама, я. Здравствуй, как ты себя чувствуешь, как папа?
— Все хорошо. У нас все хорошо. Как ты сам? Я так волновалась. Столько дней! Хорошо еще, что писал. А то бы я, наверно, с ума сошла.
Он улыбнулся. Перед отъездом он написал целую пачку писем и телеграмм. Их и отправляли его родным через каждые два-три дня. Но они об этом не знают. Хорошо, что не знают.
— Когда приедешь? — счастливый голос матери звучал совсем близко. — Я очень скучаю без тебя, — добавила она.
— Я тоже, мама. Думаю, что дня через два-три. Запиши мой телефон. Если что-нибудь нужно, звони, я здесь.
Он продиктовал свой номер. Она, записав телефон и прибавив еще несколько ласковых слов, передала трубку отцу.
— Здравствуй! — раздался в трубке голос отца.
— Здравствуй, папа.
— Давно приехал?
«Отец все-таки догадывается», — подумал он и ответил:
— Сегодня. Только что.
— Как ты себя чувствуешь? Ты здоров?
— Конечно, здоров.
— Вот здесь мама говорит, что у тебя хриплый голос. Ты не находишь? Может быть, простудился?
— Когда я в последний раз болел, папа, ты помнишь?
— Не помню. Но все равно не особенно резвись. Ты когда собираешься домой? Не хватит гулять? По-моему, уже достаточно.
— По-моему, тоже. Наверное, послезавтра прилечу. Не знаю. Ты же знаешь, что я не люблю самолеты, а поездом долго…
— Как хочешь, — сказал отец.
И он вспомнил, что отец вот уже двадцать пять лет не летает самолетами, предпочитая им поезда.
— Я прилечу, папа. Теперь уже скоро. Мама сильно волновалась? — спросил он озабоченно.
— Как всегда, когда тебя нет. Трудно было? — не удержался от вопроса отец, и он укоризненно покачал головой. Отец-то тоже профессионал. Видимо, отцовские чувства перевесили.
— Не очень. Приеду — расскажу, — соврал он, зная, что ничего не скажет. Отец, конечно, понял. На другом конце раздался его голос:
— Да, я понимаю, билеты всегда трудно доставать. И с гостиницами сейчас нелегко. — Говорит для матери, догадался он и почувствовал благодарность к отцу, оберегающему мать от всяких волнений и тревог.
Попрощавшись, он положил трубку. Минуты три сидел на стуле, задумчиво глядя на телефон. Начало темнеть, и в номере было довольно мрачно. Он знал, что звонить ему будут только завтра. И родители, и… Словом, только завтра. Сегодняшний вечер в его распоряжении. Он подумал о своих товарищах, знакомых, друзьях. Увы! Пока никому не позвонишь. Хорошо еще, что ему не возбраняется звонить домой. Могли бы запретить и это.
Он поднялся и, подумав немного, решил пойти в буфет, Взять немного еды, чтобы поужинать. Он любил есть в одиночестве, хотя и был чрезвычайно общительным человеком. Впрочем, какие только странности не бывают у людей. В буфете почти никого не было. Он попросил положить ему два ломтика сыра, ветчину, немного рыбы, черного хлеба, холодной курицы и вдруг поймал себя на мысли, что хочет выпить, хочет забыться и отрезать все, что произошло за эти дни. Разумеется, пить в буфете ему было неудобно, и он решил взять бутылку водки, рассудив, что выпьет граммов сто. Остальное можно оставить в холодильнике, хотя вряд ли оно ему еще понадобится. Он не любил пить и выпивал рюмку-другую изредка, по случаю.
