Сказанное Бубасовым взвинтило Жаворонкову. Она знала, что шифровальщики КГБ все это время тщетно трудятся над расшифровкой перефотографированных бубасовских списков. Они применяют все известные приемы и комбинации приемов, но проникнуть в абракадабру Бубасова не могут. Чекистам приходится терпеливо ждать, когда Бубасов сам закончит расшифровку. Только это и отдаляло момент его ареста.
Когда Жаворонкова сказала о своем намерении проникнуть в тайну шифра, ни Ивичев, ни Бахтиаров не стали ее отговаривать. Ивичев только сказал: «Попробуйте. Почувствуете, туго, не будет поддаваться, оставьте и ничего рискованного не применяйте. Помните: достаточно и того, что вы сделали…»
Ровно в девять, открыв своим ключом дверь дома на Речной улице, Жаворонкова вошла. Бубасов встретил ее в прихожей. На нем был черный костюм и белая сорочка с черным узеньким галстуком. Лицо старика было чисто выбрито, и, терзаемый нетерпением, он выглядел осунувшимся и больным.
— Вы плохо себя чувствуете, отец? — заботливо спросила она.
Не отвечая, Бубасов жадно протянул к ней руку.
Всматриваясь в его искаженное лицо, Жаворонкова отдала ему шесть листочков справок адресного бюро, сколотых проволочной скрепкой.
В комнате Бубасов рассмотрел справки. Только на одной из них он увидел: «Выбыл в 1940 году», а на остальных: «Умер», «Умер», «Умер»…
Швырнув на пол бумажонки, Бубасов ринулся к столу и схватил пачку покрытых записями листов. Потрясая ими над головой, он крикнул:
— Если эти подлецы вздумали подохнуть, то вот сколько у меня еще этого христового воинства!..
Он продолжал выкрикивать какие-то бессвязные слова, русские и немецкие, снова русские, в исступлении шелестя бумагой над седой взлохмаченной головой. Глаза его сверкали, лицо перекосилось.
Жаворонкова положила на стул пальто, сняла шляпу и терпеливо ждала, когда вспышка погаснет.
Внезапно Бубасов умолк, застыл на несколько мгновений с поднятыми руками. Им овладела устрашившая его мысль: «Взлетевший орел» теряет крылья… теряет опору… падает в бездну…» Затем он, словно подкошенный, рухнул в кресло перед столом, и его руки с шумом смяли листы бумаги.
Жаворонкова бледная, но спокойная подошла к Бубасову, взяла его руки, пытаясь остановить их судорожное движение:
— Поберегите себя. Вы чрезмерно утомились.
Ровный тон, прикосновение Жаворонковой подействовали на Бубасова. Он разжал пальцы и выпустил скомканные листы. Она стала бережно расправлять бумаги, невольно прочитывая отдельные имена, фамилии, клички агентов.
Бубасов угрюмо уставился на ее руки. Когда все листы были уложены в пачку, он одобрительно кивнул и, вновь загоревшись, с хрипотой в голосе сказал:
— Пусть нас мало осталось, Элеонора, но бороться мы обязаны. Мы еще покажем себя! — он выпрямился и, стукнув кулаком по столу, крикнул: — Я еще не исчерпал тот яд, которым напоили меня в семнадцатом году! Пусть сорок лет борьбы за моей спиной, но я по-прежнему силен для борьбы с господами коммунистами!
Жаворонкова села на стул сбоку стола и мягко сказала:
— Успокойтесь, прошу вас.
Бубасов, как бы соглашаясь с ней, закрыл глаза и замер в неподвижности.
Жаворонкова украдкой взглянула на свои часы.
— Вам много еще осталось работать? — тихо спросила она.
— А что? — открывая глаза, встрепенулся Бубасов и окинул ее внимательным взглядом.
Жаворонкова, прямо глядя на него, ответила:
— Надо скорей закончить расшифровку и начать действовать. Неудача, постигшая нас здесь, еще ни о чем не говорит. Не все же, черт возьми, убрались к праотцам!
Это было сказано резким, по-хозяйски звучащим тоном. Бубасов внимательно рассматривал Жаворонкову, как бы открыв в ней какую-то новизну. Ничего не сказав, он только шевельнул челюстями, словно раскусив что-то.
Она, выждав несколько, продолжала:
— Почему бы мне не заняться расшифровкой? Познакомьте меня с ключом… Вам вредно чрезмерное утомление…
Бубасов повел плечами, исподлобья, с тяжелой пристальностью глянул на Жаворонкову. Она не дрогнула. Лицо ее выражало полное спокойствие, взгляд был чист и светел.
Наконец он сумрачно проговорил:
— Нельзя! Даже Георгию не открыл секрета…
Наступило молчание. Он взял ее за руку:
— Не обижайся! Мой шифр — недоступная тайна. Других тайн у меня от тебя нет. Пусть только шифр будет недоступной тайной… К тому же я все закончил… Да, все!
— Закончили! — воскликнула Жаворонкова. Она была подавлена. Для нее стало очевидным: ей не узнать тайну шифра. Старик зорко охраняет ее.
Бубасов, взглянув на Жаворонкову в этот момент, увидел в ее лице нечто такое, что заставило его быстро опустить глаза, снова посмотреть на нее, как бы вчитываясь в ее мысли, и опять насупиться, усиленно перебирая на столе бумаги. В эти мгновения, впервые после их встречи в Карловых Барах, он с явным недоверием подумал о Жаворонковой. «А что, если она — только вход в расставленную для меня ловушку?» От этой мысли в нем, как от спички, сразу вспыхнул буйный костер других жарких мыслей и догадок: «Почему внезапно потребовалось уехать Георгию?», «Зачем Георгий прихватил с собой «Серну»?», «Уничтожен ли Георгием «Гофр»?»… Для Бубасова, много повидавшего на своем веку, вдруг все совершившееся с ним в последние дни предстало в тревожном свете. В мозгу, словно солдаты из засады, стали подниматься одна за другой проверочные меры… «Но что сделать сейчас, сразу?..».
Скрывая внезапно обострившуюся настороженность, Бубасов с самым беспечным видом вынул из кармана большую пачку листов бумаги и стал рассматривать их. Делал он это, нисколько не таясь от Жаворонковой. Это были черновики расшифровки, покрытые цифрами и буквенными значками.
При взгляде на эти бумаги в руках Бубасова Жаворонкова подумала: «Если вникнуть в смысл записей, сопоставить их с уже расшифрованными списками, то будет понятен ключ шифра…» Она как бы окаменела у стола от испытываемого внутреннего напряжения. А Бубасов тем временем все с прежней же подчеркнутой беспечностью рассматривал каждый лист и, надорвав его, неторопливо бросал на край стола…
Волнение и соблазн, испытываемые Жаворонковой, были настолько огромны, что она, опасаясь лишнего жеста, выдавшего бы ее, отошла от стола. Только не видеть! Бубасов проводил ее взглядом. Пока она у кровати нервно взбивала смятую подушку, он продолжал надрывать листы, делая это нарочито медленно.
Наконец, тоже не выдержав напряжения, он спросил:
— Ты поужинаешь со мной?
— Что-то не хочется, — ответила она и, не удержавшись, бросила быстрый взгляд на стол. Листы бумаги, будто поддразнивая ее, лежали на прежнем месте. Отводя глаза, добавила:
— Нестерпимо тянет спать. Устала…
— Почему бы тебе не переночевать здесь? — вкрадчиво спросил Бубасов, окончательно зажженный недоверием и решивший, не выяснив истины, не выпускать Жаворонкову из дома.
— Спать могу только у себя, — сказала она, взглянув ему в глаза, — только дома, на своей постельке…
Бубасов неопределенно улыбнулся. Она усталой походкой приблизилась к дивану и села. Потянувшись, сказала:
— Вот вы, отец, недавно сказали о недоступной тайне…
— Говорил, — насторожился Бубасов.
— Это выражение я слышу сегодня второй раз.
— Кто еще говорил?
— В поликлинике после работы слушала лекцию о международном положении. Лектор доказывал, что защитники капиталистического строя не понимают морали советского человека, который ради общего блага, не считаясь с личным, идет на подвиги. Лектор сказал, что такая мораль советских людей для защитников капитализма — недоступная тайна!..
Бубасов даже как-то привскочил на месте, услышав это. Он подошел к Жаворонковой и, склонив побагровевшее лицо, крикнул:
— Коммунистическая пропаганда! Ты их не слушай! Никогда не слушай!
Она сделала успокаивающий жест, которым хотела выразить, что и сама это хорошо знает, но про себя подумала: «Для тебя и тебе подобных мораль советского человека действительно самая недоступная тайна!» Вслед за этим она почувствовала прилив какой-то бурной радости. Опасаясь, как бы Бубасов не подметил ее возбуждения, она сладко потянулась на диване, вытягивая вперед руки, и мельком взглянула на часы. С минуты на минуту в дом войдут чекисты. Ей пора уходить. Пусть ей не удалось узнать тайну шифра, ее не очень-то осудят за это… Ее вдруг нестерпимо потянуло вырваться за пределы этих стен. Она ловким движением поднялась на ноги:
— Мне пора!
— Придешь завтра? — рассматривая Жаворонкову, медленно спросил Бубасов. Ему надо было что-то говорить в этот момент…
— Обязательно, — ответила она, подходя к стулу, на котором лежала ее одежда. Она медленно надела шляпу и накинула на руку пальто. — Спокойной ночи, отец! Отдыхайте.
