– Нет, – твердо ответил Вася, – я ничего не стану вычеркивать.
– Иди! – вздохнул Беглов и отправился за советом к Федорову.
У Александра Ивановича было конкретное предложение:
– Давайте переведем Кузовлева в хозяйственный отдел с повышением в должности. Будет закупать в Западном Берлине запчасти для наших иномарок.
– Так не пойдет, – решил генерал. – Мы его на учебу пошлем. В Москву, в Высшую разведывательную школу. Там через месяц вступительные экзамены.
– Да какой из него разведчик? Мал ростом, неказист.
– Канарис тоже был неказистым, а Мату Хари завербовал и сделал ее своей любовницей.
Беглов знал, что Канарис никогда не вербовал Мату Хари и не был ее любовником, но он знал также и то, что спорить с начальством контрпродуктивно, а потому смолчал.
– Особо отметьте в аттестации Кузовлева такие его качества, как честность и принципиальность, – продолжал Федоров, – таких же качеств, как дурость и упрямство не выпячивайте. И чтоб завтра духу его в Берлине не было…
Вася успешно окончил разведшколу, получив диплом юриста-международника. Дослужился между прочим до полковника. Отдел возглавляет в разведке. И если вы когда-нибудь встретите в Ясенево невидного человечка с родинкой под правым глазом, – это он и есть. Вот такие пироги, дорогой мой читатель!
Дядя мой Константин Григорьевич почти всю свою трудовую жизнь ходил в больших начальниках. Строил какую-то железную дорогу на Дальнем Востоке, был председателем облисполкома (а по-нынешнему – губернатором) в большом сибирском регионе, руководил главком в столице. Под старость купил дом в курортном городке Нарзанске на Северном Кавказе и уже совсем было собрался принять обличье тихого неприметного пенсионера, но тут партия швырнула его на новый ответственный участок – он стал председателем горисполкома, то бишь мэром Нарзанска, и проработал на этом посту почти пятнадцать лет. Умер Константин Григорьевич совсем недавно, прожив без малого девяносто годов.
Я люблю Нарзанск не только потому, что жил там в детстве, и не только за то, что над ним витает дух Лермонтова, но и за то, что он хранит память о дядюшке Константине Григорьевиче, добром мудром веселом старике, знавшем Нарзанск, как знают собственный двор, и всегда готовом рассказать массу былей и небылиц о своем городишке и его обитателях.
Мне нравилось гулять с дядей по Нарзанску. Константин Григорьевич болтал без умолку, а я слушал и запоминал.
– Вот здесь, – рассказывал дядя, тыча палочкой в сторону ажурного мостика, переброшенного через горный ручей, – Лермонтов повстречал графиню Ростопчину. Она была холодна с ним в тот день… В этом доме Чехов писал «Даму с собачкой». Занятно, а? Жил у нас, а писал о Ялте… Тут пел Шаляпин… Тут останавливался Рахманинов… С того балкона читал стихи Маяковский… В том санатории, что на горке, Станиславский сочинял книгу о своей системе… А вот на этих лужайках и тропинках Коротышка обхаживал Андропова…
Коротышкой дядя называл своего бывшего секретаря обкома КПСС, неказистого болтливого мужичка с лицом деревенского придурка, развалившего хозяйство области, мужичка, который, благодаря выдающимся холуйским способностям, вознесся на невиданные высоты, оказавшись вроде бы ни с того ни с сего у кормила величайшей из империй…
Я и без дяди знал, что Андропов сильно болел и часто ездил на лечение в Нарзанск. Коротышка бессовестно использовал болезнь могущественного члена Политбюро и шефа КГБ в корыстных целях. Он, как комар, вился вокруг Андропова, выстилался перед ним сухим листом, рассыпался мелкий бесом. Это было отвратительное зрелище. В дядиных альбомах я видел снимки, которые запечатлели Коротышку, изгибавшегося в наираболепнейших позах перед сильным мира сего, и Андропова, с любопытством взиравшего на пигмея с высоты своего внушительного роста.
Пигмеи любят власть и, как правило, достигают ее, говаривал дядюшка. Коротышка достиг. Этот фигляр и пустомеля был неплохим актером. Он умел казаться работящим, энергичным, напористым. В конце концов, Андропов составил ему протекцию для перевода в Москву. Дальнейшее было делом техники, ибо старые впадающие в маразм байбаки из Политбюро быстро один за другим выходили в тираж. Власть должна была автоматом достаться самому молодому и здоровому.
Однажды дядя – это было уже в начале девяностых годов – предложил мне экскурсию по нарзанскому кладбищу. Показал, между прочим, место, где будет лежать он со своей старухой, а остановился у весьма любопытного захоронения. Мне сразу стало ясно, что это и есть главная цель экскурсии. На территории в добрых полторы сотки был по всем признакам недавно выстроен то ли мавзолей, то ли мемориал. Мы прошли под арку высокой ограды, сложенной из каменных блоков, и увидели над массивным серым гранитным надгробием обелиск из черного мрамора, на котором была выбита какая-то пространная надпись на армянском языке, а чуть пониже золотом сверкала крупная кириллица: «Манукян Сурен Гургенович (1918–1992)». Еще ниже снова кириллица: «Он любил жизнь и умел жить». Хозяин могилы, изваянный из белого мрамора, расположился перед обелиском. Он сидел в кресле в позе весьма непринужденной. На нем были свитер и джинсы. Каменное лицо добродушно улыбалось. Я тоже улыбнулся, увидев на ногах скульптуры домашние шлепанцы. У подножья памятника вился под легким ветерком Вечный огонь. За обелиском умиротворяюще шелестел и булькал многочисленными струями и струйками невысокий, но очень красивый фонтан. К ограде с внутренней стороны примыкали одна против другой две беседки, где можно было посидеть, отдохнуть, поразмышлять о космосе и помянуть усопшего, тем более что початые и непочатые бутылки с коньяком стоили тут в изобилии. Я забыл сказать о том, что могила Манукяна была буквально завалена свежими цветами. Родственники и близкие его не забывали.
Константин Григорьевич присел на скамейку в одной из беседок, а я последовал его примеру.
– Помянем, – предложил дядюшка, доставая из карманов пиджака складные пластмассовые стаканчики, какие курортники употребляют для питья минеральных вод.
– Помянем, – согласился я, не зная, кого мы намереваемся поминать, и плеснул в стаканчики коньяку из первой подвернувшейся под руку бутылки, себе побольше, дяде поменьше.
Мы выпили не чокаясь.
– Почему ты не спрашиваешь, чей прах покоится под этими плитами? – поинтересовался дядюшка.
– Жду, когда вы сами расскажете.
– И правильно делаешь. Самое главное – не спугнуть источника информации. Терпение и еще раз терпение… Ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, что под этими плитами покоится мой бывший заведующий курортторгом.
– Чему же тут удивляться. Ворюга, видать, был знатный.
– Поначалу я и сам думал так. Особенно после того, как он построил охотничий домик в Приэльбрусье. Места там благословенные! Дичи в лесах прорва, а в зоне альпийских лугов белые грибы по полкило, и каждый без единого червячка. Я когда увидел этот домик, то, как говорится, аж заколдобился: не домик то был, а роскошная трехэтажная вилла с бассейном, сауной, баром и вообще черт те с чем! Эх, Сурен Гургенович, сказал я ему тогда, ты уж на меня не обижайся, но нашлю я на тебя финансовую комиссию, и пощады в случае чего не жди! А он рассмеялся, обнял меня за плечи ласково так и ответил: «Это очень правильно, друг ты мой и начальник Константин Григорьевич! Я сам хотел просить насчет комиссии, чтоб лишних разговоров не было. И запомни одну простую вещь: серьезные люди не трахают соседок и не воруют там, где работают. А домик этот соорудили методом ударной коммунистической стройки мои родственники. Ты же знаешь, сколько их у меня?» Тут он был прав. Ты открой телефонную книгу нашего города. В ней его фамилия три страницы занимает… Комиссия ничего предосудительного не выявила. А на приеме по случаю 175-летия Нарзанска он подкатился к Первому, к Коротышке то есть, и пригласил его к себе на дачу поохотиться. Тот согласился. После этого они неразлучными друзьями стали. Дружба их меня удивляла – слишком несоизмеримы были величины. А с другой стороны… Это теперь Коротышка пьет на приемах одни соки. В молодости же он жрал водку в три горла. Бывший тракторист все-таки. Я сам не единожды вынимал его из «Чайки» пьяного в сиську. И до баб он был сильно охочий. Впрочем, насчет баб – в другой главе…
Дядюшка поднял голову и долго глядел на белые облака, плывущие над нашими головами, потом предложил помянуть усопшего еще раз. Мы помянули. Константин Григорьевич сходил к фонтану, ополоснул стаканчики, разложил их по карманам и строго посмотрел прямо мне в глаза.
– Значит так, Алешка, дай честное слово чекиста: ты никому до самой моей смерти не расскажешь того, что сейчас от меня услышишь.
Я не опустил глаз долу и очень серьезно ответил:
– Даю слово.
– Ну, тогда слушай… Так вот: Манукян не только заведовал нашим курортторгом, но и верховодил во всей громадной и могущественной северо-кавказской мафии, ворочая миллионами, а кличка его в мафиозных структурах была Волчара. Об этом я узнал после ухода на пенсию, когда он уже возглавлял один из крупнейших российских банков. Почему Волчара? Знаешь, у него два зуба в верхнем ряду немного выдавались вперед. Это делало его улыбку похожей на оскал. И взгляд у него был бешеный, с искрой. Вот тебе и волк в натуральном виде. Свирепость и хищность он умело прятал до поры под личиной скромного советского служащего. Представляешь, чего это ему стоило?
