глубины собственной памяти, низким голосом поведала:
– Это был 47-й год. Меня вызвали в Прагу и внедрили в группу, которая «вела» полковника… Рыбкина. Мы знали маршруты его передвижений, но ему все время удавалось уйти, ускользнуть из-под наблюдения. За ним устроили тотальную слежку и решили «достать» его, когда он собрался в Берлин. Мы знали от информатора, внедренного в те круги, что полковник выехал на один день в столицу Германии и на следующий день намерен был вернуться в Прагу, где собирался завершить свои встречи. Мы знали, что он выехал в Берлин по объездной дороге. Мне велели поставить свой грузовик недалеко от тоннеля и ждать команды. Со мной в кабине находился напарник с рацией. Сказали, что полковник той же дорогой проследует назад. Мы не могли ошибиться в расчетах. Но прождали целый день в грузовике. Уже стемнело. Была ночь, когда напарник растолкал меня и сказал, чтобы я не упустил легковушку, двигавшуюся нам навстречу. Я завел мотор и, не включая фар, выехал на трассу. Они не сразу заметили нас. Они… не успели ничего предпринять. Я прибавил газу и вывернул руль влево!.. Легковушка улетела в кювет и перевернулась. Я остановился. У меня болела грудь от удара о рулевое колесо, а напарник ударился головой о лобовое стекло и рассек до крови бровь. Не долго думая, я схватил его за голову и свернул ему шею!
– Зачем? – спросил Пахомов. Момент, когда он тихо вошел в допросную комнату, не заметил никто.
– Я знал, что у него в кармане был пистолет, и он попытается его достать, чтобы пристрелить меня. Я не стал этого ждать. После вышел из кабины и направился к легковушке. Дорога была пуста.
– У вас было оружие? – вновь не сдержался Пахомов.
– У меня в руке был пистолет напарника.
– Пристрелить бы эту гадину, – не выдержал Пахомов.
– Не надо. Она сама себя уничтожила.
– Вызвать надзирателя?
– Да. Пусть уведут…
Однако Шменкель уже не унималась. Она пыталась прокашляться, лицо ее покраснело, вены на шее вздулись:
– Что ж вы не спрашиваете самого главного?! Как Хольмст пристрелил вашего мужа?! Да!.. Я!.. Я подошел, открыл дверь и разрядил всю обойму в него, водителя и женщину, которая находилась сзади.
– Возможно, так все и случилось, но все дело в том, что на пути, по которому ехал полковник Рыбкин, не было никакого тоннеля. Вы ошиблись, вычисляя время и путь его следования. Вы ошиблись, Хольмст… или как там вас еще… Шменкель!.. – вновь вмешался в разговор Пахомов.
– Врешь! Я там был!..
– На выезде из тоннеля, о котором вы говорите, действительно произошла тогда автоавария. Но это была другая дорога, понимаете, объездная, но другая дорога. А в легковом автомобиле, который вы протаранили, находились работавший в Праге инженер с женой и водителем. Вы застрелили их и только что признались в совершенном вами преступлении.
Шменкель, кажется, ничего не слушала, но лицо ее покрылось испариной, и из глотки вырвался душераздирающий крик:
– Не может бы-ить!.. Ненавижу!..
Вошел надзиратель.
– Уведите.
– Не-на-ви-жу! Я ненавижу Адольфа… Гитлера! – вдруг выкрикнула Шменкель. – Предатели…
Зоя Ивановна и Эдуард Прокофьевич переглянулись.
– Она это повторяет каждый раз перед припадком, – произнес надзиратель, сцепив запястья Шменкель наручниками, и вывел ее в коридор.
– Я ненавижу Адольфа… – продолжала шуметь Шменкель уже за дверью.
– Зоя Ивановна, поедем домой, – встал с места Эдуард Прокофьевич. – Володя ждет внизу.
– Едем, – согласилась она.
Поезд на Москву тронулся ровно в 18.50 по берлинскому времени. На перроне остались Эдуард Прокофьевич с женой Зоей, Володя и Вера Галкина, которая тоже вызвалась проводить Зою Ивановну. Они махали ей вслед, и Воскресенской показалось, что Володя при этом приобнял за плечи Веру. «Хорошие ребята», – подумала она и уселась за столик одноместного люкс-купе, глядя на ускоряющиеся за окном картинки городского пейзажа. Вскоре экспресс набрал скорость. Стемнело. Ровный стук колес убаюкивал, но спать не хотелось. Нынешний приезд в Берлин оказался для Зои Ивановны нелегким испытанием. Она встала и немного приоткрыла окно. Встречный ветер со свистом проносился мимо, и, когда на повороте состав чуть накренился, вихрь, как бешеный, ворвался вдруг в купе, пытаясь все перевернуть вверх дном. Зоя Ивановна вскочила и тут же прикрыла окно. Оставшись по ту сторону, ветер рвал темноту и бился в стекло, пытаясь не отстать от состава. В этой минутной, дикой суматохе, Зое Ивановне померещились обрывки голосов полуобезумевших Шменкель-Хольмста, Шульца-Кляйна, Рихера-Коха – нацистских убийц и преступников, которые все еще цеплялись за жизнь, ненавидя в ней все живое. «Нацизм. Никогда, никогда этого не должно повториться», – казалось, выстукивали колеса на стыках рельс. Вчера, когда после допроса Шульца и Шменкель они с Эдуардом Прокофьевичем молча спустились вниз и сели в машину, тот тронул ее за руку.
– Зоя Ивановна, как вы себя чувствуете?
– Нормально, – ответила она. – Но ты ведь хотел спросить не об этом?
– Не только об этом, – произнес Пахомов задумчиво. – Сколько в них ненависти…
– Это от безысходности, Эдик. Знаешь, я поняла, зачем меня вызвал в Берлин наш немецкий друг Ганс Крафт. Он хотел, чтобы я увидела тех, с кем мы боролись с Борисом Аркадьевичем и кого побеждали всегда. Знаешь, Ганс погиб в последней схватке с этой нечистью, но он победил их. Он понимал, что операция по выявлению широкой сети агентов западных спецслужб в Восточном Берлине, в которой он принимал участие, приведет к тому, что его вычислят и устранят. Но в схватке он был готов к такому исходу. Погиб, но победил! Он хотел, чтобы я поняла, что Борис Аркадьевич, выполняя особо важное задание, находился в той же ситуации, когда погибнуть – не значит проиграть. Погибнуть – не значит умереть. А выжить – не значит жить. Мы с тобой сполна увидели, что осталось от этой нечисти. Ты хотел спросить меня об обстоятельствах гибели Бориса Аркадьевича? Я отвечу: полковник Рыбкин погиб при исполнении особо важного задания.
Остаток пути они ехали молча.
Вагон мягко качнуло. Зоя Ивановна прикрыла глаза, и в один миг ей показалось, что напротив присел ее муж Борис, она даже услышала его голос, тихий, спокойный, его любящий голос: «Здравствуй, милая». – «Боренька»! – едва не вскрикнула она. Сколько времени прошло, но она помнила его интонации, его лицо. Первое время отказывалась верить в то, что он погиб. Зарывшись лицом, рыдала в подушку, но отказывалась в это верить. Почему на вешалке в прихожей висит его шинель, стоят под ней его сапоги, почему она ждет, что он вот-вот войдет в комнату, тихо приоткрыв дверь, и скажет свое: «Здравствуй, милая»… А он все не идет… неужели теперь так будет всегда!.. Были минуты отчаяния, когда не хотелось больше
