Они поколдовали над ногой, обменялись непонятными для меня латинскими терминами. Потом Куранов сказал, по своему обыкновению очень строго, словно выговаривая за что-то:
— У вас воспаление. Будете ежедневно ходить на лечение. Обождите, сейчас принесу вам временный пропуск.
Он вышел.
— Поможет? — спросил я Бориса Семеновича.
— Новое средство. Весьма эффективное. Вам повезло — пока еще оно имеется только в нашем госпитале.
— Ваше собственное изобретение? — я с трудом натягивал сапог.
Он утвердительно кивнул.
— Во всяком случае, мы — основной испытательный полигон… Только, пожалуйста, — никому! — Это строго секретно.
— Лекарство?!
— Лекарство! Враги интересуются всем…
В этот момент вернулся Куранов с пропуском.
— Берите. Не нужно будет каждый раз обманывать часовых.
Я поблагодарил чисто механически. Совсем другим была занята голова.
Неужели я разгадал, что имел в виду Глеб Максимович, когда вскользь упомянул о липучке — сладкой клейкой бумаге для приманивания и уничтожения мух?
На улице ветер. Через дорогу, извиваясь, ползут торопливые снежные змейки. Начинается метель, самая подходящая погодка для Нового года. Я отвернул голову, чтобы снег не бил в лицо, и пошел на таран.
— Виктор! Подождите, Виктор!
Через дорогу в мою сторону движется что-то большое и лохматое. Адвокат Арсеньев!
— Вы же в больнице, Евгений Ильич!
— Был, был! — Старик явно обрадован встрече — и мне тоже приятно. — Я кое-как переношу свою болезнь, но переносить еще и докторов — это уж слишком…
— Нет, я не сбежал, милый Виктор. Меня просто отпустили. Умирающий друг — против такого аргумента не устоит ни один врач.
— Друг?!
— Друг. — Арсеньев отстранился, словно не веря. — Разве вы больше не в отделении?
— Видите ли, Евгений Ильич, я временно прикомандирован к… — я замялся.
Он пришел на помощь:
— К другой организации?… И ничего не знаете про Павла Викентьевича?
— Он?!
— Это героический человек, милый Виктор! Два года ходить со смертельной болезнью, как с ножом в сердце, знать, что ты обречен, терпеть адские муки…
Я слушал, и холодные мурашки медленно ползли по спине, словно от озноба. Майор Антонов. Пустой взгляд, ледяные глаза, безразличный голос, слова, медленно, словно нехотя процеживаемые сквозь плотно сжатые зубы, а потому особенно обидные: «Идите, я подумаю. После зайдёте еще раз»… Мы, оскорбленные, насмешничали — приступ высокомерия, недержание чванства. А человек, оказывается, собирал в кулак свою волю, чтобы не потерять сознание от дикой боли во время все учащающихся приступов…
— Что пожелать вам в наступающем году? — Арсеньев, прощаясь, долго не отпускал мою руку. — Здоровья, счастья… Чего еще?
— Пожалуй, хватит, Евгений Ильич.
— Нет, вот еще что — быть справедливым! И нужно-то для этого вроде совсем немного: ни специального образования, ни особых навыков, ни умения какого-то — всего лишь понимать других, чувствовать себя на их месте и в радости и в горе. Но, поверьте, нет ничего неважного, когда имеешь дело с людьми. Ведь несправедливость, допущенная даже как будто бы по отношению к одному, в конечном итоге оборачивается угрозой для всех.
— Как? — Меня поразила точность сказанного. — Несправедливость, допущенная по отношению к одному…
Да, да, именно так! Вот я чуть было не допустил несправедливость к Андрею. Кому она была бы на руку?
— Ох, это вы здорово, Евгений Ильич!
— Ну, ну, — мне было видно, как высоко поднялась, приоткрыв смеющийся глаз, его левая бровь. Не путайте меня, пожалуйста, с Шарлем Монтенем, Виктор. Он же как-никак меня лет на двести старше.
Темнота и усиливавшаяся метель скрыли его мгновенно, а я все еще смотрел вслед, пытаясь угадать в снежной завесе знакомый силуэт в длиннополом пальто.
Резкий порыв ветра донес голос репродуктора с городской площади. Передавали вечернюю сводку Совинформбюро.
— …Западне Невеля… наступательные бои… более шестидесяти населенных пунктов…
Ого, уже двенадцатый час! Надо торопиться.
Здесь и далее курсивом выделены отсутствовавшие на истрепанном последнем листе бумажной книге слова — восстановлены по смыслу.
