Следующий звонок Кэйхилл был международным. Десять минут пробивалась она на БВО, а когда пробилась, трубку подняла секретарша Эрика Эдвардса.
— Мистер Эдвардс на месте? — спросила Кэйхилл, бросая взгляд на часы и прикидывая разницу во времени.
— Нет, мэм, его нет. Он в Соединенных Штатах.
— В Вашингтоне?
— Да, мэм. Это мисс Кэйхилл?
Удивившись такому вопросу, Коллетт ответила:
— Да, это я.
— Мистер Эдвардс велел мне, если вы позвоните, сообщить вам, что он живет в гостинице «Уотергэйт» в Вашингтоне, округ Колумбия.
— Долго он там пробудет?
— Еще одну неделю, я думаю.
— Спасибо, огромное вам спасибо. Я позвоню ему туда.
И еще один, последний, звонок — на сей раз матери в Вирджинию.
— Коллетт, ты где?
— В Лондоне, мам, но через несколько дней домой прилечу.
— О, это будет чудесно. — После паузы: — У тебя все в порядке?
— Да, мам. У меня все прекрасно. Думаю… думаю… что домой я, может, насовсем вернусь.
Мать охнула, и ее охи были различимы даже сквозь плохую связь.
— Почему? — волновалась мать. — То есть я была бы счастлива, если б такое случилось, но ты уверена, что у тебя все в порядке? Может, ты в беду какую попала?
Коллетт громко расхохоталась, как бы отвечая этим, что никакой беды нет. Сказала же просто:
— Много всякого произошло, мам, и, наверное, лучшее из всего — это оказаться дома и остаться дома.
Связь почти пропала, и Кэйхилл произнесла скороговоркой:
— Мам, до свидания. Увидимся через недельку.
Она догадывалась, что мать продолжает что-то говорить, но слов уже разобрать не могла. Потом телефон замолк намертво.
Почти всю ночь Кэйхилл не смыкала глаз, металась по номеру, брала и рассматривала орудия убийства, которые везла с собой, раздумывала: мысли у нее вертелись бешеным волчком, в сознании одно за другим, как на карусели, мелькали лица тех, кто в последнее время вышел на авансцену ее жизни — Барри Мэйер, Марк Хотчкисс, Бреслин, Подгорски, Хэнк Фокс, Джейсон Толкер, Эрик Эдвардс — все, кто внес хаос и сумятицу в ее уютный мирок. Так ли легко восстановить порядок — не только в ее жизни, но и в таком сложном и важном геополитическом предприятии, как «Банановая Шипучка»? Решение абсолютно всех проблем, как говорится, лежит на кофейном столике: белый пластиковый револьвер весом в несколько унций да пружинное устройство, изготовить которое стоит несколько долларов, — устройство, чье единственное предназначение состоит в том, чтобы счищать жизнь человеческую, будто нагар со свечи.
Кэйхилл почти понимала теперь, отчего мужчины убивают по приказу. Женщины тоже, в данном случае. Какую ценность имеет одна-единственная человеческая жизнь, когда ее укутывают во множество слоев «неизмеримо большего добра»? К тому же мысль уничтожить Эрика Эдвардса не ей в голову пришла. И не этим определялось то, что она воистину собой представляла, ведь так? «Погоди, то ли еще будет?» — говорила она себе, меряя шагами комнату, останавливаясь только для того, чтобы в окно глянуть или поглазеть на инструменты ее ремесла, лежавшие на столе. Она мстит за смерть закадычной подруги. Барри погибла от руки человека, который смотрел на жизнь и на смерть под тем же углом, под каким нынче призвана смотреть и она. В конечном счете не столь уж важно, кто конкретно лишил Барри жизни: советский ли агент, доктор ли по фамилии Толкер или совершенно не похожие типы вроде Марка Хотчкисса с Эриком Эдвардсом, — кто бы это ни совершил, он отвечал за содеянное пред ликом иного божества, того, к кому пора было обращаться и Кэйхилл, если она решилась совершить этот акт.
Все еще продолжая попытки разобраться в мыслях, которые вторглись в сознание с тех самых пор, как Джо Бреслин велел ей убить Эрика Эдвардса, Коллетт начала находить удовольствие в том, что происходило у нее в душе: как будто со стороны наблюдала, как Коллетт Кэйхилл сводит в душе концы с концами. То, что ее попросили сделать (что фактически она уже настроилась делать), представляло собой акт настолько иррациональный, что, предложи ей кто такое в любой другой момент ее жизни, предложение бы попросту утонуло в море смеха, с каким она его встретила бы. Теперь все это было иначе. И вот уже появилось (к изумлению и забаве сторонней наблюдательницы) чувство правоты и разумности в отношении акта убийства. И что важнее — возможности совершить его. Она смогла бы сделать это. Рук не заламывала, не выскакивала опрометью из машины Бреслина, не искала убежища у себя на квартире, равно как и не прыгала в первый попавшийся самолет, вылетавший из Будапешта. Она приняла задание и тщательно выбрала себе оружие — как выбрала бы пишущую машинку или точилку для карандаша.
Она оцепенела.
Она смешалась.
И ей не было страшно — что оказалось страшнее всего для сторонней наблюдательницы.
Поутру легкое постукивание в дверь. Она и забыла, что заказала завтрак в номер. Скатившись с кровати и крикнув в дверь: «Минуточку!» — полетела в гостиную, лихорадочно собрала с кофейного столика свои инструменты и сунула их в ящик письменного стола.
Кэйхилл отперла дверь, и посыльный внес поднос с ее завтраком. Это был тот самый посыльный, с кем она разговаривала во время своего прошлого приезда в гостиницу, тот, кто поведал ей о тех мужчинах, приходивших забрать вещи Барри Мэйер.
— Вы сегодня будете весь день дежурить? — спросила она его.
— Да, мадам.
— Хорошо. Хотела бы показать вам кое-что — немного погодя.
— Вам стоит только позвонить, мадам.
Джош Мойллер прибыл в четверть двенадцатого с конвертом в руках. После того как они обнялись, Джош вручил ей конверт, говоря с легким удивлением:
— Она была в нашем собственном досье. Почему — не знаю, хотя в последний год на нас давят, чтоб мы забили под завязку общее фотодосье. По тому, как они тащат в коллекцию всякого Якова, можно подумать, будто Великобритания сделалась врагом.
Коллетт вскрыла конверт и глянула на черно-белое глянцеватое лицо Марка Хотчкисса. Фото было крупнозернистым: явная копия с другой фотографии.
— Думаю, — сказал Мойллер, — пересняли с газеты или с литературного журнала.
Кэйхилл, подняв на него глаза, спросила:
— Досье какое-нибудь на него есть?
— Не думаю, — пожал плечами Мойллер, — хотя вынужден признать, что проверить не удосужился. Ты говорила, что тебе нужна фотография.
— Да, знаю, Джош, больше ничего мне не надо. Большущее тебе спасибо.
— Откуда у тебя к нему интерес? — спросил Джош.
— Долгая история, — ответила она, — так, кое-что личное.
— Есть время пообедать со мной, как обещала?
— Есть, есть. За счастье почту, только прежде мне одно дело нужно сделать.
Оставив Мойллера в номере, Кэйхилл спустилась вниз к конторке, за которой посыльный разбирал почту.
— Простите, — обратилась она к нему, — вы узнаете этого человека?
Посыльный поправил очки со стеклами-половинками на большом носу, поводил туда-сюда фотографией, стараясь попасть в фокус.
— Да, мадам, по-моему, узнаю, но затрудняюсь сказать, почему.
— Помните, — спросила Кэйхилл, — тех трех мужчин, которые приходили забрать вещи моей подруги, мисс Мэйер, сразу после того, как она умерла.
— Да-да, именно так. Это один из тех джентльменов, приходивших сюда в тот день.
— На этом фото мистер Хаблер, Дэйвид Хаблер?
— Совершенно точно, мадам. Это тот джентльмен, который представился как деловой сотрудник вашей подруги. Он говорил, что фамилия его Хаблер, хотя я не припоминаю, чтобы он назвал свое имя.
— Это не важно, — сказала Кэйхилл. — Благодарю вас.
Кэйхилл и Мойллер пообедали в пабе на Слоан-сквер. Они пообещали друг другу не пропадать и обнялись перед тем, как Джош уселся в такси. Коллетт стояла и смотрела, пока он не пропал за поворотом, потом быстро вернулась в гостиницу, где тщательно уложила все вещи, попросила портье вызвать такси и поехала прямо в аэропорт Хитроу, чтобы оттуда отправиться домой — в первом классе.
Кэйхилл, сойдя с самолета в Нью-Йорке, направилась к ближайшему автомату и набрала номер телефонной справочной по Вашингтону.
— Телефон гостиницы «Уотергэйт», — попросила она.
Дозвонившись до коммутатора гостиницы, задала телефонистке вопрос:
— Скажите, мистер Эрик Эдвардс еще не переехал в другой номер?
— Простите?
— Извините, пожалуйста. Я здесь, в Вашингтоне, с французской группой инвесторов мистера Эдвардса. В прошлый раз, когда я его разыскивала, оказалось, что он из номера в номер переехал. Сейчас он по-прежнему в 845-м?
— Видите ли, мне… нет, он все еще в 1010-м, судя по записям. Я соединяю вас.
— О, не беспокойтесь. Просто не хочется заявиться с французской группой в чужой номер. — Она рассмеялась. — Вы же знаете этих французов!
