На сей раз в наших тарелках салаты и пицца, что дает Контролю основание сделать вывод, что эта пища полезнее для здоровья, чем цыплята с американских птицеферм.
Разговор главным образом касается наследства Табакова.
— В прошлый раз я говорил вам, что текст завещания, который я составил по вашей просьбе, всего лишь образец, не имеющий юридической силы, если он не написан рукой самого Табакова. И то, что на этой никчемной бумаге Табаков своей рукой нацарапал какую-то незаконченную фразу, которую можно толковать как угодно, ничего не дает.
— Это мне ясно. Но нельзя ли использовать этот документ, как некую отправную точку для официального обращения к австрийским властям…
— Не питайте иллюзий и перестаньте называть эту бумажку документом. В отношении же имущества покойного действительно можно предпринять кое-какие шаги, но совсем на другом основании — на основании имеющихся за ним крупных долгов перед государством.
— Вот именно.
— Только, если хотите знать мое мнение, и эти шаги в конечном счете ни к чему не приведут.
— Помимо всего, я располагаю подробной справкой относительно вкладов Табакова во многих банках, а также сведениями о части его недвижимого имущества.
— Замечательно. Оставьте себе эту справку на память. Сведениями, в ней изложенными, едва ли сможет кто-нибудь воспользоваться, в том числе и те, что жаждут присвоить его деньги.
Некоторое время молчим, наблюдая за трамваями, следующими один за другим по улице Графа Игнатьева. Раз сейчас они идут длинной вереницей, значит, следующие полчаса люди будут торчать в их ожидании на остановках.
— Мне понятно ваше желание довести до благополучного конца вашу благородную миссию, — замечает Контроль.
— Не стоит употреблять столь громких слов, — замечаю. — Моя миссия состоит в том, чтобы вернуть государству хотя бы малую часть незаконно нажитого за ее счет. Я хорошо понимаю, что даже случись это, наша несчастная обворованная страна едва ли возродится из руин.
— Понимаю, — повторяет мой собеседник. — Вы мечтаете о небольшой мести. Наверное, мы с вами спим и видим одно и то же. Только я мечтаю не о небольшой мести, а о грандиозном возмездии для этих воров и бандитов. Ведь бородатый призывал нас мечтать.
Воскресный день. По такому случаю вместе с нами в парке — и Борислав. У Однако есть хорошая возможность вдохнуть в нашего общего друга побольше бодрости, внушить ему мысль, что жизнь не так уж плоха.
— Не хочу быть неправильно понятым, — поясняет Однако. — Я говорю о прошлой жизни, а не о сегодняшней, когда мы чувствуем себя так, словно нас огрели по голове деревянным молотом.
— Деревянным молотом, говоришь? — любопытствует Борислав. — А почему «деревянным»?
— Я имею в виду деревянный молот, которым в прежние времена забивали скотину, перед тем как зарезать.
— Ну, если — скотину, то ты прав, — соглашается Борислав. — Больших скотов, чем мы, найти трудно.
— Ты во всем видишь одно только плохое. В данный момент вам с Эмилем не позавидуешь, но того, что вы успели получить от жизни, у вас не отнимешь. Вам повезло пожить в среде культурных людей…
— Случались и такие.
— …Посетить крупнейшие города мира…
— Да, пригородами и сельской местностью занималась военная разведка.
— …Побывать на оперных постановках в крупнейших театрах…
— На оперных постановках?..
— …Словом, подышать воздухом цивилизации, пока мы тут прозябали в первобытной дикости.
— Расскажи это Эмилю, — предлагает Борислав. — Он как раз пишет мемуары.
И мне:
— Пометь себе, Эмиль: упомянуть о посещении оперных постановок.
— Упомяну, — соглашаюсь. — Правда, слушать Моцарта я ездил исключительно в Зальцбург.
Однако затеял этот разговор, чтобы вдохнуть жизни в Борислава, но скоро он забывает о своем благородном намерении и по своей любимой привычке принимается ругать и настоящее, и прошлое. Я не очень внимательно слушаю его монолог. Улавливаю лишь отдельные фразы:
— Великая Французская… Великая Октябрьская… Все великие, а в итоге ни одна не победила. Ну назовите мне хотя бы одну до конца победившую революцию!
— Спроси Эмиля. Он специалист по историческим справкам.
— А ты назови хотя бы одну победившую контрреволюцию, чья победа была безусловной, — отвечаю я.
— И какой вывод ты из этого делаешь? — спрашивает Однако.
— Анализом вывода должны озаботиться те, в чьих руках сейчас власть. Потому что и их крах неминуем.
— Вот видите, как вы быстро разобрались в серьезном историческом вопросе, — вступает в разговор Борислав. — Люди сотни лет ломают голову над философией истории, а у вас — между двумя чашками кофе, раз-два и готово.
— Не совсем, — возражает Однако. — Последнее слово мы оставляем за тобой. Держу пари, что речь будет похоронной.
— Последнее слово, если ты не знаешь, всегда остается за Временем. И тон его ни похоронный, ни свадебный. А смысл его в том, что люди будут падать, возвышаться, проклинать и истреблять друг друга, пока в один прекрасный день всех вместе их не выпрут в космос — быстренько и с билетом в один конец.
— Так я и знал, — кивает Однако. — С некоторых пор это стало твоей навязчивой идеей: по всем спорным вопросам ты прогнозируешь всеобщую гибель. Оглянись вокруг, посмотри, какая хорошая стоит погода, как красиво цветут яблони и вообще сады.
— Вокруг нет никаких яблонь, — обрывает его Борислав. — И садов нет. Если, конечно, ты не причисляешь к садовым деревьями каштаны.
После чего разгорается спор о том, относятся ли каштаны к плодовым деревьям или нет.
Маразм крепчает.
Мои опасения относительно того, что полковник теперь замучает меня вызовами и расспросами, не оправдываются. От Манасиева никаких вестей. Я, должно быть, лишился его доверия, а он нашел себе нового информатора. Нет смысла переживать. Лучше заканчивать записки. Однако подозреваю, что работой над записками я пользуюсь как возможностью отсрочить принятие окончательного решения.
Спрашивается, почему тяну, почему не уезжаю. В Вене, должно быть, меня все еще ждет Марта, а здесь меня ждет тюрьма или голодная смерть. Первое все-таки предпочтительнее. В тюрьме хотя бы кормят. Не могу же я всю жизнь висеть мельничным жерновом на шее Борислава!..
Неподдельно скучаю по Марте. И даже по бедняге Черчу. Но не могу отделаться от мысли, что есть нечто позорное в том, чтобы бежать из своей собственной страны в поисках теплого местечка на чужбине — подобно всем этим бывшим кагэбэшникам и прочим предателям, подавшимся на Запад лизать американские задницы за пресловутые тридцать сребреников, а то и за меньшую подачку.
Остаться или уехать — я и дальше буду как бы думать об этом. А милой Марте чиркну письмо. Я ведь ей обещал. Когда-то была очень удобная отговорка при расставании: «Я тебе напишу…».
Мое время практически истекло.
Ощущение это — оттого, что мне никто не звонит. Не из-за воцарившейся вокруг меня тишины, а из-за ее холодного дыхания, которое я ощущаю на себе.
Да, я имею в виду ее. Ту самую. Невидимую, но осязаемую. По ее едва уловимому холодному дыханию. Ощутив его в первый раз, я подумал, что это сквозняк. Но взяться ему было неоткуда. И дверь, и окно комнаты были закрыты. Однако я абсолютно точно ощутил это дыхание. С тех пор я все чаще ощущаю его, но уже не задаюсь вопросом, откуда этот холодок. Знаю — это она. Тихая и деликатная. Ходит вокруг да около. Не пойму только, чего она медлит.
Она тиха и деликатна. Когда-то я представлял ее себе огромной волной, зловещей сине-зеленой волной, которая обрушивается на человека, подхватывает его и уносит в первозданный мрак. Но нет, она другая… Не пойму только, чего она все кружит вокруг, вместо того чтобы положить мне на плечо свою руку и сказать: «Ну, идем».
Мне хотелось завершить эту историю благополучным финалом — не обязательно счастливым (где мне его взять!), а хотя бы каким-нибудь символическим лучом надежды. Как говорится, вокруг так темно, что хочется думать о свете. Нет, я имею в виду не светлое будущее, которым нас несмотря ни на что продолжают прельщать политики, а какое-нибудь, пусть самое незначительное, событие, доказывающее, что Возмездие существует и что, согласно изреченному, каждому воздастся по делам его. Хотелось, но не получилось. Я надеялся, что нахожусь в шаге от благополучного исхода… Но не вышло. Произошло то, что с неизбежностью происходит всякий раз, когда остается сделать последний шаг — оступаешься, так и не успев его сделать.
Сколько себя помню, я всегда был один, но чувство одиночества испытывал редко. Это оттого, наверное, что у меня не было времени предаваться чувствам. Только оказавшись под откосом, я стал временами осознавать свое одиночество. «Тоже мне открытие! — говорю себе. — Спохватился! А кто в этом мире не одинок?» Человек рождается и умирает в одиночестве. Правда, между рождением и смертью есть порядочный отрезок времени, который люди заполняют каким-то общением друг с другом и всевозможными кознями в отношении друг друга. Я этим тоже занимался. И теперь, когда единственное, что осталось — умереть, нечего удивляться, что вокруг пустота. И если в этой пустоте все-таки кто-то ходит рядом, то это наверняка убийца.
