При худшем развитии событий меня арестуют прямо на границе. В лучшем же случае Манасиев даст мне несколько дней передышки и уже потом вызовет к себе.
На деле же события развиваются по некоему срединному варианту: задерживают меня прямо в Калотине, но везут не в полицию, а к полковнику.
На этот раз место встречи — где-то в районе Драгомана. Снова неприметный казарменный барак, но без собаки. Манасиев один. Сидит на койке и читает газету. Отрывает глаза от текста, небрежно кивает в знак приветствия и указывает на стул.
— Какие новости?
Даже «здравствуй» не сказал. Значит, сердит.
— Новости вам известны.
— Но не известны подробности.
— Главная подробность в том, что объект ликвидирован.
— Это и без того известно из газет… Погоди, почему «ликвидирован»?
— Это я вам говорю.
— Откуда ты знаешь?
— Он умер у меня на руках.
Полковник уже не так безразличен. В газетах пишут, что Табаков бежал, спасаясь от пожара, и с ним случился инфаркт.
Вкратце рассказываю о случае в «Эдельвейсе» и о последних минутах ТТ. Когда дохожу до эпизода с завещанием, Манасиев уже не пытается играть в безразличие.
— Где завещание?
Достаю бумагу и передаю ему.
— Но здесь только: «Я, ниже подписавшийся Тр…»
— Я ведь сказал, что именно в этот миг его хватил удар.
И чтобы направить его разочарование в другое русло, добавляю:
— Он сказал, что этот текст не является юридическим документом и что он подписывает лишь для того, чтобы угодить мне.
— Эх, Боев, Боев, — произносит укоризненно полковник. — Я тебе всегда говорил, что эта твоя привычка все делать на свой страх и риск, — твой самый большой недостаток. Почему, когда мы виделись в прошлый раз, ты ничего не сказал о завещании? Наши люди подготовили бы тебе юридически грамотный текст, а вместо этого ты таскал с собой эту ничтожную бумажку…
— Вот взяли бы и подготовили мне юридически грамотный текст завещания. Откуда мне было знать все эти тонкости?
И чтоб он не подумал, что я перекладываю ответственность на его плечи, добавляю:
— До этого он категорически отказывался что-либо подписывать, а когда наконец согласился, ему не хватило времени даже поставить подпись. Так что, форма документа в данном случае не важна: результат был бы одинаковый.
— Может, ты и прав. Но хватит об этом… Впрочем, есть одна мелочь. Этот текст, который ты мне дал, это ведь ксерокопия.
— Естественно.
— А где оригинал?
— В Вене. В надежном месте. Не мог же я тащиться через пол-Европы с оригиналом такого документа, пусть и юридически ничтожного!..
— Надеюсь, ты помнишь, где он хранится.
— Склерозом пока не страдаю.
— Тогда назови место.
— Сейчас я могу лишь сказать, что без моего личного участия оригинала вам не получить.
— Значит, обеспечил себе серьезный повод для еще одной поездки в Вену. Понимаю тебя. Красивый город.
— Если бы я цеплялся за Вену, господин полковник, то не сидел бы сейчас перед вами.
— Хорошо, хорошо. Я же сказал: оставим это пока. Расскажи-ка лучше, как состоялась публикация в «Ди Прессе»? Кто передал материалы, кто связался с редакцией и прочее?
— Я не в курсе.
— И вообще не задавался этим вопросом?
— Конечно задавался. Человек, который передал материалы, был необыкновенно хорошо информирован. А вам лучше моего известно, кто может быть так информирован.
— Нам даже известно, кто именно это был. Но сейчас я спрашиваю тебя.
— Полагаю, вы имеете в виду Табакова. Но раз вам интересно мое мнение, то скажу, что сомневаюсь в этом.
— И на чем основаны твои сомнения?
— Ну, во-первых, не представляю себе, как он мог послать эти материалы с того света. А во-вторых, в этих материалах содержатся сведения, изобличающие его самого.
— Да, один пустяковый пункт, касающийся его руководства внешнеторговой фирмой. Да за такие пустяки даже в те времена избегали ответственности. Скажи, почему в таком случае в этих материалах нет ни словечка, к примеру, о пресловутой фиктивной сделке с африканской древесиной, в которой он участвовал?
— Не будем забывать, что публикация еще не завершена.
— Не думаю, что она будет продолжена.
— Дай бог, чтоб вы оказались правы. В любом случае не вижу смысла для Табакова прижизненно публиковать подобные материалы. А если предположить, что они были получены редакцией газеты после его смерти, то тем более он не мог их передать.
— Ладно, хватит пока об этом. Скажи лучше, что ты думаешь по третьему пункту.
Не считаю нужным уточнять, поскольку знаю, что третий пункт, и он же самый важный, — деньги. Передаю разговор с Кристой о планах по созданию фонда.
— Фонда им захотелось! Просто нашли удобный способ прикарманить его миллионы, — ворчит Манасиев.
— Знаете, я не очень разбираюсь в подобных вопросах, но мне кажется, что надежда все-таки остается.
— И в чем она, по-твоему?
— Прежде всего, в том, что у Табакова нет наследника. А кроме того, если будут доказаны его обязательства перед нашей страной…
— Естественно, будут доказаны, и еще какие! Что касается наследника, то еще посмотрим. Надо будет — мы и наследника предъявим.
— Вам лучше знать. Жаль только, что лично я не смог быть вам полезен.
— Я этого не говорил. Считаю только, что, если бы в последние дни ты был бы ближе к объекту, результат был бы совершенно другой.
— Наверное, вы правы. Но у меня не было такой возможности: я был тяжело ранен.
Теперь приходится излагать историю с Гауптманом. Манасиев и тут выказывает живейший интерес, однако не к моему ранению, а к совместному банковскому вкладу Табакова и Гауптмана, составляющему, по всей видимости, миллионы долларов.
— Очевидно, вокруг объекта осталось еще много такого, что требуется прояснить.
— Многое бы прояснилось, господин полковник, если бы вы не подослали под видом страховщиков банду головорезов.
— Никаких страховщиков мы не подсылали.
— Во всяком случае, они прибыли из Болгарии. Прошли пограничный контроль.
— Мне уже надоело тебе повторять, Боев: не все в этой стране зависит лично от меня.
Он замолкает и некоторое время созерцает носки своих ботинок. Должно быть, сожалеет, что на нем не сапоги и одет он не в форму; и что власть, которой он пока что облечен, зыбка и ненадежна.
— Могу я считать себя свободным? — спрашиваю немного погодя, чтобы вернуть его к реальности.
— Не можешь. И твоя миссия еще не завершена. Ты остаешься за ведомством впредь до особого распоряжения.
Каждый день перед обедом захожу в гостиничный холл и останавливаюсь перед газетным киоском. Это не тайная встреча. Смотрю, не опубликовано ли продолжение материала о Великом ограблении. Девушка-киоскерша уже хорошо знает меня и даже в курсе интересующего меня вопроса, поэтому ей нет необходимости рыться в газетах.
— Ничего нет, — сообщает она.
— Поражаюсь твоему оптимизму, — говорит мне по этому же поводу Борислав. — До сих пор, подобно мне, ты жил в ожидании худшего, а теперь вдруг проникся верой в чудеса.
— Ну нельзя же все время жить в ожидании худшего. В моем возрасте это слишком утомительно. Кроме того, ежедневная прогулка от Надежды к Отчаянию и обратно полезна для здоровья. Врачи советуют побольше двигаться.
— Только не надо мне говорить об отчаянии. Это не твое, ты до самой смерти будешь верить в лучшее, — отвечает Борислав. — Я тебя не упрекаю. Я тебе завидую.
Он, конечно, переоценивает степень моего легковерия, но не вижу смысла ему возражать. Последнее время им все чаще овладевают мрачные настроения, и тогда спорить с ним — значит раздражать.
Что же касается публикации в «Ди Прессе», то наши прогнозы практически совпадают. Но ведь надежда умирает последней. Вебер наверняка был абсолютно искренен, когда в конце разговора сказал мне: «Будьте спокойны, я вас не выдам». В тот момент и при тех обстоятельствах он и в самом деле был убежден в своих словах. Но теперь обстоятельства изменились. В дело вмешались некоторые из людей, чьи интересы оказались затронуты его статьей. А эти люди, вернее их деньги, имеют достаточный вес, чтобы склонить чашу весов не в мою пользу.
Чьи интересы защищал уважаемый герр Вебер? Ничьи. Потому что за публикацией не стояло никакой влиятельной политической или финансовой силы. Кто-то мог бы сказать, что он защищает истину и ограбленный народ, но все это — абстрактные понятия и громкие слова, к которым прибегают по большей части одни демагоги. Истину трудно отстоять. А в случае если за этим процессом нет никакой практически выгодной цели, не стоит и начинать. А народ?.. Какой серьезный политик помнит о народе?.. И кому придет в голову позаботиться о народе бедной страны, на которую косо смотрит так называемый цивилизованный мир?..
