Робер не возражал.
– А потом бывают и промашки, бывают обманщики, на которых невозможно не напороться, какой бы хитрой ни была, как бы ни была начеку. Я, например, всегда с подозрением относилась к франтам помоложе, потому что такие, если они не с мордой Мишеля Симона и имеют деньги, то могут найти себе что-нибудь подходящее, не кидая на ветер тысячи, значит, раз клеятся к тебе, то лишь делают вид, что готовы на щедрость. Но со стариками тоже нет гарантии, и этот, например, которого ты моим любовником объявил, сыграл со мной как раз такой грязный номер, что зажарила бы его, как бифштекс, на медленном огне. Любовник! Если уж это – любовник! Обещал мне луну с неба, морочил голову сказками про отдельную квартиру – собственную квартиру на мое имя, – а целый месяц только и делал, что по гостиницам водил, и единственное, что я получила от него не как обещание, – это пузырек «Карвен» за двадцать франков, если не считать еды, – только ведь еда, один раз проглотил – и все, а он исчез и даже еда кончилась, и это в то время, когда я и без того прогорела, и хозяйка конфисковала у меня чемоданы, потому что я должна за квартиру уже триста франков, и иди теперь – ищи эти триста франков, чтобы если не что другое, так хоть тряпки продать, скопленные в добрые дни.
Она снова остановилась, нагнулась и схватилась за лодыжки.
– Ох, ноженьки мои. Рассказывай, как же, что я о них позабуду. Горят, как огонь.
– Это плохо, – согласился Робер. – Но это лишь первая фаза. Потом вообще перестаешь их ощущать – и все в порядке.
– Не ври. Если говорить о ходьбе, так я ее знаю лучше тебя. Ноги свои я всегда ощущаю. И все хуже и хуже.
Он не возражал. Марианна снова зашагала и Робер с ней, думая, что сейчас действительно бы надо дать ей опереться ему на руку.
Они пересекли площадь «Сен-Филип-де-Рул», освещенную и пустую, и вошли на Рю-Ля-Буэси. Тут было темно, фонари бледным светом мерцали через один – лишь вдалеке блестела неоновая реклама «Нью-Йорк Геральд Трибьюн».
– Скажи что-нибудь, – подала голос Марианна.
– Что сказать?
– Неважно что.
– Ничего не приходит на ум. Голова у меня совершенно пуста.
– Признался наконец.
Он не отвечал и они вдвоем продолжали молча идти в темноте и тишине, в которой лишь эхом отдавались их медленные шаги.
На углу Елисейских Полей Марианна остановилась.
– Можешь подождать меня здесь.
– Согласен.
Она ушла и наверняка сейчас пойдет на Рю-Вашингтон, где торчат уличные женщины, или, может, в какое-нибудь из заведений по соседству, где женщины сидят за баром, и Робер спрашивал себя, отчего Марианна оставила его здесь, а не пошла с ним вместе, – теперь, после того, как она выговорилась, и ей уже все равно нечего больше скрывать. Но вопрос этот не слишком его занимал, и он продолжал ждать, ощущая свою голову действительно пустой, совсем пустой, хотя именно сейчас в ней все должно было бурлить и клокотать.
Ноги у него все еще болели болью первой фазы и он отошел в тень, достал свой платочек и сел на бордюр. Мог бы вздремнуть, пока не вернется Mарианна, однако сон прошел, и он лишь сидел так, без мыслей, сидел, кто знает сколько времени, пока до него неожиданно не дошло, что он сидит уже наверно с час и что Марианна давно уже должна была вернуться, и что, даже если бы она обошла все заведения на авеню, и даже по два раза их обошла, то все равно уже давно должна быть здесь.
Он встал, прошелся до угла и заглянул за него. Бульвар простирался необычайно пустой и бескрайне широкий, странный этой своей ярко освещенной пустотой, словно комната, в которой зажжены все лампы, но нет ни одной живой души. Витрины разных кафе то здесь, то там были еще освещены. По асфальту время от времени пролетала с недозволенной скоростью легковая машина. По тротуарам прогуливалось несколько запоздалых пар. Но Марианны не было.
«Бросила меня, – подумал Робер. – Не может быть, чтобы она все еще их обходила. Просто бросила меня.»
Он пошел обратно, потом снова постелил платочек и сел. Куда идти! И какое имеет значение, пойдет он или будет ждать здесь, хотя и без смысла. Если ждать здесь, то есть еще один шанс из тысячи дождаться ее. Все же шанс, хотя и никакой.
– Вы пьяны или что?
Над Робером навис «флик» в ночной пелерине.
– Просто устал.
– Тротуары сделаны не для отдыха. Что будет, если все решат рассесться вдоль тротуара.
– Весело будет.
– Ах, мы еще и остроумны! Только, знаешь, сейчас не тот час, чтобы острить. Вставай!
Робер поднялся, не спеша подобрал платочек, встряхнул, бережно сложил и засунул в карман.
– Давай, пошевеливайся! А не то до участка – недалеко.
Робер все так же медленно зашагал по улице.
– Робер!
Он услышал за спиной торопливое щелканье каблучков и обернулся.
– Робер!
Это была Марианна.
– Наконец-то. И то в тот самый момент, когда я чуть было не нашел себе ночлег в участке.
– Раньше не могла. Той, которую я искала, нигде не было и пришлось идти аж на Ваграм увидеться с другой, а ее тоже не было и пришлось ее ждать, и все это ради одной такой мелочи, из-за которой никто не дает комнаты в гостинице.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал Робер. – Не имеет значения.
– Сигарету хочешь?
Робер молча взял из пачки одну сигарету. Они снова вышли на авеню, не потому что там было что делать, а так, не думая, – может быть, просто привлеченные светом, – и отправились к «Обелиску», – может быть, просто потому, что вниз идти легче, чем наверх.
Марианна еще немного поговорила о своей неудаче, но Робер ничего не отвечал, и она скоро тоже замолкла, и они оба шли так, едва-едва, каждый со своими мыслями или со своей пустотой.
– Дальше вниз? – спросила Мaрианна, когда они дошли до «Руи-Пуан».
Робер только пожал плечами.
Здесь уже не было витрин и на бульваре стало темнее, а налетавший с Сены ветер шелестел в ветвистых черных деревьях и колыхал свет и тени по аллее.
– Ты и правда совсем онемел.
– Не могу разогнать сон. Пока тебя ждал, уснул.
– Дело не во сне. У тебя просто пропал аппетит к разговорам. И сказать тебе, с каких пор?
Он не проявил любопытства.
– С тех пор, как я сказала тебе кое-что из того, что тебе так не терпелось услышать.
Он не возражал.
– Потому что ты напрасно пытаешься разыгрывать циника, Робер. Ты – провинциальный мещанин и мораль твоя сейчас шокирована, и ты наверняка спрашиваешь себя, должен ли ты даже в таком положении, в каком сейчас оказался, идти рядом с женщиной, так погрязшей в пороке, как я.
– А, ну да. Именно над этими вопросами я и ломаю себе голову. Поэтому и ждал тебя два часа на тротуаре.
– Брось. Я тебя вижу насквозь.
– Допускаю. Только ничего ты не понимаешь. Я не говорю, что история твоя доставила мне бескрайнюю радость. Она действительно была для меня подлым ударом, твоя история…
– Я так и знала.
– …но не потому что мораль моя шокирована. Если хочешь знать правду, то должен тебе сказать, что ожидал услышать кое-что и похуже. Что ты меняла их по пять раз в день в какой-нибудь из тех грязных гостиниц возле «Мадлены» или еще где-нибудь.
– Стой, – прервала его Марианна. – Я больше не могу. Давай сядем…
Она рухнула на скамейку у аллеи и простонала.
– Положи ноги на сиденье, – сказал Робер. – Обопрись спиной мне о спину и расслабься.
Они посидели так, привалившись спина к спине, и Робер ощущал всем своим существом ее усталое дыхание, ее пульсирующее тело – тело уличной женщины, но теплое и живое среди мрака и одиночества ночи.
– Дай сигарету.
Марианна подала ему пачку через плечо.
– Значит, ты должен быть доволен, что не слышал самого худшего?
– Должен быть, но вот нá тебе, не доволен. Только не потому, что столкнулся с женщиной, которая шокировала мою мораль, а потому что женщина эта оказалась в точности того же качества, что и я, – испорченная и испачканная точь-в-точь, как я сам.
