— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.
— Я о жизни. А здесь книга, которую ты пишешь. А если в книгах будет все, как в жизни, то кому они, такие книги, нужны?!
Он умолкает, словно ожидая ответа. Но поскольку ответа нет, продолжает:
— Вот потому мне и не хотелось тебе рассказывать, чтобы ты все не испортил.
Степь закончилась, и «катафалк» тащится между невысоких холмов, над которыми свищет горячий ветерок.
— Последнее время он собирался уехать, да все никак не уезжал. «Чего ты ждешь? — спрашивал я его. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?» И такое, отвечал он, возможно, но не будем, мол, пессимистами. А за ним уже следили. Как-то пришел один, спрашивает его. Хорошо, что я открыл дверь. Пришел, дескать, за его машиной и паспортом. Отдал я ему ключи от машины, а паспорт, говорю, он сам вам принесет. Тут Эмиль наконец решился на отъезд, но настоял, чтобы перед этим я свозил его к себе в село.
Борислав останавливается у обочины и глушит мотор.
— Постоим немного, а то «катафалк» очень разогрелся.
Выходим из машины, чтобы выкурить на свежем воздухе по очередной сигарете и ощутить на себе теплую прохладу степного ветра.
Борислав молчит, погруженный в свои мысли. Потом продолжает:
— Чего ты привязался к этому селу, спрашиваю его. Говорил ведь тебе уже сто раз, что нет там ничего примечательного! Кое-что есть, твердит он мне; ты, мол, сам говорил, да, видно, забыл. И действительно, я как-то раз упомянул в разговоре про наш нищенствующий сиротский приют, о чем потом забыл. Ты рехнулся, говорю ему, когда понял, что он намерен сделать. Директор, говорю, прикарманит твои деньги и посмеется над твоей глупостью! А он мне: вот поэтому я и беру тебя в свидетели. Да хоть десять свидетелей возьми, говорю ему, — все одно будет. Но ты ведь знаешь Эмиля: если ему что-то втемяшилось в голову, его не разубедишь.
Он умолкает и поднимает глаза к остекленевшему и обесцвеченному жарой небу.
— Похоже, прохладнее не станет.
— Будет еще жарче. Расскажи, что случилось в селе.
— На всякий случай мы выехали затемно и в доме директора приюта были уже поздно ночью. Мы с ним односельчане и хорошо знакомы, но мне все-таки долго пришлось уговаривать его принять деньги от дарителя, который хочет сделать это без формальностей. Потом Боев достал пачку долларов и велел директору пересчитать их при нас. «Ровно десять тысяч», — говорит, а сам чуть не плачет от радости. Да и как ему не радоваться, когда прикарманивает такую сумму! В общем, все прошло, как запланировали. Мы без шума вошли в дом и теперь также бесшумно покидали его. И как только мы вышли, в ту же секунду из темноты начали стрелять. Целились в одного Боева, разрядив в него всю обойму. Он упал, и стрельба прекратилась.
Борислав снова поднимает глаза к небу. Потом бормочет:
— Поехали.
«Катафалк» медленно вползает на вершину голого холма. Внизу виднеются редкие домишки захудалого сельца.
— Вот он, мой родной край, — поясняет Борислав. — Сколько помню себя в детстве, село всегда было убогим. Потом выделили какие-то средства, построили здесь небольшую фабрику по производству дешевой детской одежды, открыли кооперативный магазин, вырыли водохранилище, запустили в него карпов, и село ожило.
— А теперь оно снова убогое.
— Оно не убогое, оно мертвое.
— А где водохранилище?
— По другую сторону холма. Можем и к нему проехать.
— Зачем? Чтобы искупаться?
— В нем нет воды. Плотина обвалилась еще несколько лет назад. Теперь там один тростник да змеи.
«Лада» спускается вниз и останавливается возле двухэтажного дома, темный силуэт которого четко виден на фоне бесцветного неба. Наверно, это и есть фабрика, вернее, то, что от нее осталось. Ни одной живой души. Уныло постукивает лист жести, свисающий с крыши.
— Все растащили на дрова, — поясняет Борислав. — Двери, оконные рамы, половые доски…
— Кирпич хоть оставили.
— Кому он нужен… Тут уже давно ничего не строят.
Машина медленно ползет по безлюдному селу. Люди, если они тут еще остались, должно быть, прячутся от знойного ветра. Кирпичные оградки, давно небеленные домишки, редкие островки жухлой травы да чахлые деревца. А за всем этим опять голая, продуваемая горячим суховеем степь под пустым блеклым небом.
Здесь, как и говорил Борислав, и вправду нет ничего особенного. Кроме одинокой кирпичной постройки на самой окраине села, между придорожным кустарником и пустынной равниной. Это сиротский приют.
Машина останавливается возле колючек, и мы направляемся к зданию, хотя Борислав еще раз предупреждает, что там нет ничего интересного. Доски, которыми забиты окна и дверь, пока целы. Думать об обогреве селянам еще рано. Сухой ветер свистит в увядшем кустарнике, поднимает тучи песка и перекатывает по потрескавшейся земле колючки.
Обходим строение. Позади него находим что-то вроде заброшенного огорода, насколько можно судить по угадывающимся очертаниям грядок и низкой проволочной ограде. Овощей не видно. Вместо них за пустыми грядками в два ряда выстроились деревянные кресты, посеревшие от солнца и дождей.
Среди маленьких крестов примечаю один. Он побольше и посвежее.
— Он?
— Он.
— Хоть бы имя написали.
— Я предлагал, но директор воспротивился. Привлечет, мол, внимание, вызовет ненужные вопросы. Потом я подумал, что, может, так оно и лучше. Он всю жизнь прожил как господин Никто, так к чему ему теперь легализация…
Мы стоим на жаре и на ветру и всматриваемся в ряд сосновых крестов, а глаза у нас слезятся от песчаной пыли.
— Большого же успеха он добился в жизни… — бормочет про себя мой спутник. — Закончить свои дни в таком захолустье!.. И это после того, как объездил весь мир, сражаясь за недостижимую и, наверное, бессмысленную цель…
— Последнее мог бы и не говорить.
— Но сказал…
Он трет покрасневшие глаза, отворачивается и идет к машине. А суховей все налетает порывами, свистит в бурьяне и присыпает убогий погост песчаной пылью.
И все-таки лучше, что он оказался здесь, вместо того чтобы сгинуть неизвестно где, на чужбине.
Все-таки лучше здесь, среди детей.
— Ты идешь? — доносится от машины голос Борислава.
Он все-таки вернулся в этот свой проклятый детский дом. Но какой долгий путь пришлось ему проделать, прежде чем в итоге вернуться туда, откуда он этот путь начал!..
— Ну иди же, — снова кричит Борислав. — Опаздываем.
Тоже мне — «опаздываем»…
Как будто его кто-то ждет дома…
Если не считать одиночества и тишины отчаяния.
КОНЕЦ
Имеется в виду Министерство внутренних дел, здание которого расположено в Софии в доме № 29 по улице 6-го сентября. — Здесь и далее примечания Георгия Пилиева, кроме специально оговоренных случаев.
По-видимому, главный герой намекает на Администрацию президента и Совет министров Болгарии, которые размещены в соседних зданиях, стоящих неподалеку от улицы Графа Игнатьева.
Имеется в виду Желю Желев (1935), избранный президентом Болгарии 15 ноября 1990 года и пробывший на этом посту два срока до 22 января 1997 года.
Никола Петков (1893–1947) — болгарский политический и государственный деятель, один из лидеров Болгарского земледельческого народного союза. После революции 9 сентября 1944 года вошел в новое правительство, но в августе следующего года, в знак протеста против репрессивной политики коммунистической власти, вышел из состава правительства и перешел в оппозицию, став ее лидером. Обвинен в контрреволюционной деятельности и в сентябре 1947 года казнен.
Французская организация, занимавшаяся в Болгарии пропагандой французского языка и культуры. — Примеч. пер.
В доме № 1 по ул. Развигора в Софии расположен один из пяти офисов Софийской районной прокуратуры (СРП).
Строка из стихотворения болгарского поэта Николы Вапцарова (1909–1942). — Примеч. пер.
Строка из стихотворения болгарского поэта Ивана Bа́зова (1850–1921). — Примеч. пер.
Строка из стихотворения болгарского поэта Димчо Дебелянова (1887–1916). — Примеч. пер.
От аббревиатуры КАТ (Контрол на автомобилния транспорт), болгарской службы автодорожной полиции.
Весьма прозрачный намек на Андрея Луканова (1938–1996), Председателя Совета Министров Народной Республики Болгария с 8 февраля по 19 декабря 1990 года.
