— Ну, а что за дама приходила с тобой к Юджину? — Словно спичку я у него попросил, никаких эмоций.
— Какое это имеет значение? Разные дамы…— И тут он раскололся, и залил его лошадино–аристократическую физиономию яркий румянец.
— Рыжеволосая, если я не ошибаюсь…— продолжал нажимать я, пер уже буфетом, топал, как слон, и плевать мне было на посудную лавку.
— Разные бывали…— сопротивлялся он вяло, затягивая спектакль.
— Это была Римма? — Мне уже нечего было терять, и ему, между прочим, тоже.
— Советую тебе обратиться к своему другу Виктору… кстати, мы через него тебя иногда контролировали… он был нашим внутренним агентом…
Не убил сим известием, нет! Жаль, конечно. Хотя вряд ли Совесть болтал им обо всем: он же хитрец. Совесть Эпохи говорил им обо мне только хорошее, это настоящий друг, хотя и агент, не мог он на меня капать, иначе никто бы меня за кордон не выпустил — такие мы с ним вели крамольные беседы.
— Это была Римма? — повторил я.
Тут он бросился на меня и ударил головою в грудь, сделал это бездарно и непрофессионально, за что и получил коленом в морду по высшему классу и отлетел на прежнее место, утирая кровь и слюни.
— Говори правду, гад! Или я выстрелю!
— Не думай, что я боюсь умереть… чихал я на это!
Он бросил взгляд в иллюминатор — уловил своими локаторами звуки мотора приближающегося катера. Или Кэти действительно дала «SOS», или очнулся Хилсмен и забил тревогу — сопротивление бессмысленно, пуля в лоб еще глупее, а эту суку заберут, приоденут, поселят в хороший коттедж с личным шофером в фуражке, выделят жирное жалованье и даже зачислят в штаты СИСа — английской разведки. Служил он честно и верно, предал всех, одного Алекса, старого дружка, сохранил в целости и сохранности, как сувенир молодости. Спасибо, Друг!
Я отступил и случайно задел тело Юджина, он и не думал просыпаться, очнется, наверное, в раю, вместе с Енисеем — Коленька яды не разнообразил.
— Что ты заводишься? Подумай, Алик, я тысячу раз мог тебя завалить, если бы захотел. Давно бы сидел ты в английской тюрьме. Но я уважал тебя, ценил нашу дружбу.
Ценил, конечно, ценил, не хотел наносить травму Римме, да и не с руки иметь в любовницах жену заключенного, гораздо удобнее пиратствовать в счастливой и здоровой семье: никто не настаивает на разводе, все блюдут конспирацию, сор из избы не выносят. Какой наглец, сукин сын, тебе бы сейчас на колени упасть перед Алексом, молить о прощении, пыль ему слизывать с ботинок, а ты…
— Ты жил с нею, сука?! — Я дрожал от ненависти. Глаза его блеснули, я убил бы его, если бы он сказал «нет», убил бы одним выстрелом.
— Я любил ее, старик. Мы любим друг друга… Лучше бы он отрекся от нее, растоптал в грязи, заорал бы, что она жадюга и вытягивала из него драгоценности (кто же еще набил бриллиантами ее ларец? Кто еще? Может, и на англичан он работать стал из–за нее? Карамба, тысячу раз карамба!), что она последняя сука и сама его соблазнила.
— Врешь! — заорал я так, что брызги плеснули изо рта.— Врешь, гад! Закрой клюв!
— Да! Мы любим друг друга! — Словно в пику мне, словно красным покрывалом у бычьей морды.
— Врешь! Скажи, что врешь! Убью!
И тут он тоже заорал, трясясь в истерике:
— Стреляй, идиот! Стреляй, кретин! Я люблю ее, и она любит меня, ясно? Как можно тебя любить? С твоим пижонством, с твоей маниакальной страстью к кладбищам, где ты заглядываешь в каждый гроб! Ты же чокнутый, ты же больной! Что ты не стреляешь? Боишься? Где же твое самолюбие? Кретин… мы даже в шутку хоронили тебя… да, да, играли в такую детскую игру, спорили, в какой костюм тебя напоследок одеть, и даже придумывали речи на похоронах…— Он осекся.
Спокойно, Алекс, спокойно, прости меня, Господи, прости меня, отведи в сторону дуло, чтобы, не дай Бог, не нажать на курок, не бери грех на душу, Алекс, пожалей себя, Христос жалел и нам велел, возлюби врага своего как самого себя…
— Замолчи, сволочь! Замолчи! — Пистолет дрожал у меня в руке и прыгал, как артист.
Но он уже не мог остановиться, ненависть вылетала из него, как кипящая лава из вулкана.
— Посмотри на себя, что ты такое? Обыкновенный алкаш с манией величия. Ты же бедолага, неудачник!
Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне. На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; приклони ухо Твое ко мне и спаси меня.
— Ты бездарь и дурак…— Гармошка его уже играла сама по себе.
Раскаленная игла впилась мне в голову, и я выстрелил. Один, два, три, четыре…
Он лежал на диванчике, струйка крови вытекала изо рта. Я поправил валик у него за спиной — спи спокойно, дорогой товарищ, печаль моя светла.
…Суд тянулся недолго, убийства я не отрицал, обвинения в шпионаже отверг категорически.
Кэти, к моему изумлению, отказалась давать показания, иногда навещала меня в тюрьме и приходит до сих пор, принося с собой яблочные пироги, между прочим, очень вкусные.
Генри и Жаклин благополучно отбились от уголовного дела, контрразведка рассчитывала на меня, но получила фигу в зубы.
Так я и живу, и дымятся на потухшем костре и обломки моей веры, и растерзанная душа, и бессмысленно прожитая жизнь, и за весь этот обман ненавижу я не знаю кого, наверное, самого себя.
Философ с ливерной фантазией рассказывал, что в Монастыре в свое время зрел гениальный планчик: задумали люди в кожаных куртках соорудить посредине Северного Ледовитого океана памятник Учителю высотою с небоскреб, а то и выше, чтобы падала от него тень на всю зажравшуюся Северную Америку, приводя в трепет менял и торгашей, дабы дрожали они от страха, прыгали, как букашки, и тряслись перед неминуемым возмездием за эксплуатацию трудового народа. Когда–то я восхищался этим, а сейчас мне смешно и противно, я ненавижу самого себя, и только Бог может мне помочь. Но достоин ли я Бога? Конечно, Он простит меня, но станет ли мне от этого легче?
Из газет я узнал, что в Мекленбурге веют новые ветры. Но что бы там ни дуло, слишком много осталось знакомых харь, а Монастырь стоит, как стояла и будет вечно стоять мекленбургская земля. Писем с родины я не получал, ибо в Австралии у меня никого не осталось.
В детстве мамин подполковник написал мне стишки:
«Он у нас смирней барашка,
А на деле он — Антей.
Алик — настоящий маршал
Детской армии своей».
Сбылось.
И дальше, еще смешней:
«Спи, наш Алик, сладко спится,
Чтоб во сне ты увидал,
Будто у тебя петлицы,
На петлицах восемь шпал».
Сбылось…
ЧТОБЫ АД HE СЛЕДОВАЛ ЗА НАМИ
Только что «Огонек» закончил печатать роман Михаила ЛЮБИМОВА «И ад следовал за ним» (№№ 37—50). Читательские письма говорят о том, что он вызвал немалый интерес. Ниже публикуется беседа Владимира НИКОЛАЕВА («Огонек») с автором романа.
В. Н.— При начале публикации вашего романа в «Огоньке» было упомянуто, что вы многие годы были нашим разведчиком за границей. Согласитесь, далеко не каждый ваш коллега, завершив свою профессиональную карьеру, пишет роман. Многих читателей интересуют подробности вашей биографии.
М. Л.— Биография у меня образцово–советская: родился в 1934 году, отец — родом из Рязанской области, сначала рабочий, затем сотрудник органов безопасности, в 1937 году репрессирован, затем освобожден и изгнан из организации. Всю войну находился на фронте, где был взят в военную контрразведку, работал там до 1950 года. Мать — из семьи врача, умерла рано, мне было тогда 11 лет. Так что остается загадкой, каким образом литературная инфекция проникла в нашу семью. Свой первый роман (как ни странно, из морской жизни) я написал в школьной тетрадке, прочитав «Цусиму», в возрасте 8 лет в Ташкенте, куда нас эвакуировали. Маме роман очень понравился: «Все там хорошо, Мишенька, только не совсем солидно, что советский адмирал ест в метро эскимо».
В 1952 году из Куйбышева приехал поступать в МГИМО, благо что была у меня медаль. Окончив институт, уехал по линии МИДа в Хельсинки, где работал в консульском отделе. Вскоре получил предложение перейти в разведку и вернулся в Москву. Я всегда был склонен к романтике, свято верил в светлое будущее, восхищался подпольной Деятельностью наших революционеров и, кроме того, жаждал свободы общений с иностранцами и захватывающих приключений, которые, как я считал, могла мне дать работа в разведке. В 1961 году направлен в Англию, где пробыл четыре года, затем последовали с перерывом две командировки в Данию, последний раз в качестве резидента, то есть руководителя разведывательного аппарата.
Заграница мощно стимулировала во мне рост антисталинских настроений, которые посеял в моем поколении XX съезд. Все догмы типа «обнищание пролетариата» и т. д. разрушались на глазах, а такие книги, как «Мы» Замятина,«Слепящая тьма» Кестлера, «В круге первом» Солженицына, пробудили отвращение к тоталитарному режиму. Чехословацкие события 1968 года окончательно подорвали остатки веры в нашу систему, хотя до самой перестройки я сохранял еще некоторые иллюзии.
