на улицах Берлина? Понимаю, что неважно. Кругом стрельба, атаки, кровь. Обстановка, скажу тебе, сложная, но пока небезнадёжная. Я реалист. Это удобно, практически безопасно и позволяет заработать на кусок хлеба. Ты вот что, Оскар, скажи шофёру, чтобы сейчас же заводил машину и ждал нас у здания. Даже если увидит перед собой русский танк, из дула которого вырывается сноп огня, а снаряд влетает во двор гестапо, всё равно он никуда не должен отлучаться. В поездке в бункер меня сопровождать будешь ты.
Увидев на лице подчинённого недоумение, подкреплённое непроизвольным сжиманием подбородка кулаком, Мюллер рассердился, но пояснил:
– Ну, хватит, Оскар, хватит! Мы с тобой как-никак на войне, а не в какой-то тихой деревушке, расположенной на зелёных равнинах с реками, где мирно пасутся коровы, а над головой ласково светит солнышко. И не надо изображать из себя маршала Жукова. Тебе до него далеко. Как по уму, так и по талантам. Это у него выработалась характерная особенность сжимать кулаком подбородок, когда он громит направо и налево наших славных генералов. Ты, Оскар, пока числишься на службе в гестапо, а не в НКВД! Там нам после войны, приходится признать, всем будет не сладко, особенно если учесть, что твои пальчики дядя чекист положит в прибор для вырывания ногтей. Что будет потом, догадаться несложно, пытками вытряхнут из тебя всё, что интересует товарища Берию, а чуть позже, используя словечко Сталина, ликвидируют. – Постращав, Мюллер недобро рассмеялся, наблюдая, как у Стрелитца от страха ослабло в коленях. – Правду говорят, что страх есть сторож человечества, попробуй-ка с этим поспорить. Реальна или надуманна причина, связанная с ней эмоция, дорогой Оскар, всегда реальна. И смотреть на меня такими расширенными глазами не рекомендую. Я говорю то, что знаю. Для каждого из нас русскими отлита пуля, в этом можешь не сомневаться. Опыт у меня по этой части богатый. На войне, Оскар, все одинаково убивают своих врагов, но, как это ни печально, в их глазах мы всегда будем преступниками, а они – всегда «освободителями». Да и судьбе угодно погубить рейх. А пока живём под властью фюрера, мы являемся выразителями его воли, и обязаны ему подчиняться. Он желает, чтобы мы приехали в бункер, что мы и сделаем. Так что, приятель, это не моя прихоть, так бы и не вылезал из этого уютного кабинета, а нашего высокого начальства, которое думает о нас и всегда право. Вот и приходится невольно отрываться от работы и ехать. Иначе нельзя, дружище! Могут неправильно понять. Ступай, я скоро выйду! – Увидев, что тот медлит, Мюллер нетерпеливо произнёс: – Ступай! И не забудь вооружиться, всё-таки прифронтовой город. Русских партизан в Берлине нет, а вот десант может приземлиться в любую минуту, и тогда прощай, родной рейх.
– Есть, группенфюрер!
Стрелитц было позволил себе улыбнуться, но, опомнившись, посерьёзнел, отсалютовал начальнику, развернулся и вышел из кабинета в направлении гаража.
* * *
«Странно! – подумала Ева. – Где Герман? Всё время был рядом, а теперь совсем обо мне не беспокоится. Ещё предлагал с ним бежать от Адольфа! Вот и верь после этого мужчинам. Что я напишу Гретель? Она беременна от него, ей нельзя волноваться. Неужели он нас бросил? Я же не знаю, где его носит. Уже два дня я не вижу его. Знала, поговорила бы с ним начистоту. Проклятые сомнения. Что же вы со мной делаете! Он покинул меня? Фюрера? Не может этого быть, нет, а вдруг это правда? Адольф будет нервничать, если узнает, что он без уважительных причин отсутствует. Нагоняй ему гарантирован, но сначала я лично устрою Герману взбучку!»
По инерции Ева намеревалась было пройти к себе и заняться с парикмахером укладкой волос, но увидела, как по коридору бункера неторопливо идет Юнге. Та была занята своими мыслями и оживилась, заметив Еву.
– Добрый день, фрау Юнге!
– Добрый день, фрау Браун!
– Я так рада, что со мной в бункере есть родственная душа. Родной Мюнхен не оставляет наши воспоминания о нём. Как вы себя чувствуете? Выспались?
– Нормально, фрау Браун! – Юнге попыталась было улыбнуться, но у неё это не получилось. Ева, заметив такой упадок настроения, обняла секретаршу за плечи и словесно приободрила:
– Ну не стоит, Труди, так близко к сердцу принимать удары войны. Ты же прекрасный секретарь! Фюрер доверяет тебе, он восхищён твоей решимостью оставаться с ним до конца, наши поступки выгодно отличают нас от остальных, кто ждёт не дождётся, когда сюда ворвутся русские, чтобы поднять руки или смотать удочки. Мы ведь с тобой, Труди, не такие. Мы знаем себе цену. Мы храбрые женщины. На худой конец, обязательно найдётся для всех нас выход. Вот посмотришь.
– Хочу в это поверить, фрау Браун, но не могу! – жалобно произнесла Юнге и лицом уткнулась в её плечо. Справившись с собой, она отпрянула от Евы, но та лишь взглядом выразила ей свою солидарность.
– Я сама на перепутье, Труди! – призналась Ева. На губах заиграла растерянная улыбка. – Не знаешь, что ждёт тебя завтра, но пути назад нет – или победа, или смерть. Мне бы хотелось первое, второе всегда успеет заявить о себе. Умереть с именем фюрера на устах легко, а вот жить, примирившись с поражением, трудно. Да, Труди. Я вот что хотела у тебя спросить. Мне показалось странным, что я не замечаю среди нас Германа. Не видела ли ты его? Может, он был здесь, да я упустила его из виду. Может, он боится попадаться мне на глаза? Как ты считаешь? Мы сейчас все взвинченные, стараемся не замечать близких нам людей, но его отсутствие затянулось слишком, даже очень.
– Нет, фрау Браун! – Юнге отрицательно покачала головой. – Сегодня Фегеляйн в бункер не заходил. Я сама удивилась, обычно он подбадривал, успокаивал, но я теряюсь в догадках насчёт его исчезновения. Я спрашивала о нём офицеров, живущих с
