А наверх уже лезли, прогрызая туннели и входы, серые обитатели сытого Дна. Должно быть, и там случилась непогода, и они искали теплого угла, занимая чужой и ранее невозможный.
Нам опостылели песни сверчков, и пришло бессверчковое время. И тогда дни обернулись серым бременем, а ночи прокушены были до мозжечка.
Под пассажирами в серых халатах скрипели половицы. Наверх серых, наверх! Вот оно, их время! Оно хвостато…
Наши комнаты превратились в наши ночные больницы.
Мы, забывая про Закон, пресмыкались. Вы помните этот закон? Диалектический материализм помните? Это там, где вверх! По спирали! Вы не помните ни черта. И потому направляясь ночью испить водицы, наступаете на мышь, которая занимается осмотром вашего бывшего жилья. И вы возвращаетесь в свою, покуда, постель уже по исчезающей и жалящей грани.
Вспомните про проблему яйца. В гигантском инкубаторе сквозь скорлупу просвечивают пятипалые когтистые лапы.
В час, когда время застряло в пути и есть только незабвенные осквернители праха, в час, когда сны возвращаются в норы, — что ссоры и дрязги мышиные для нас, в час постижения нового утра, серого и холодного? В этот час мы забываемся, и на наших призрачных лбах выступает влага…
— Когда это началось для тебя, Охотовед?
— У меня есть имя, но это, в принципе, не важно. Завтра мы с тобой разойдемся по своим секторам и, возможно, не встретимся более.
— Ты — вечен. Это скорей всего со мной произойдет нелепица.
— Я устал, Юрий Иванович.
— Вот закончится прусская кампания, и отдохнешь.
— Для меня все начиналось так… По утрам у моря гуляла собака.
— У какого моря, у Черного?
— У того, которое гораздо ближе. Все начинается в этих дюнах, и все здесь заканчивается. Этот водоем имеет какое-то важное значение для всех времен и народов.
Так вот. По утрам старик с собакой, старой и доброй породы, гулял в этих самых дюнах. Собаку звали смешно — Гертрудой, как и… литовских спецов по оружию. Море лизало лапы собачьи и ботинки старика. Оно было пока еще летним и спокойным. Плакать хотелось пока только собаке. Это — как выть перед покойником. Потом они возвращались домой. Старик на свой диван, собака на подстилку. Море уносило песок и приносило. Море смывало мимолетные следы. Дома старик ставил пластинку. Собака думала: «Кажется, начинается осень».
На пляжах тем временем еще продолжалось веселье и песчаные замки, построенные детьми, стояли незыблемо. Но беспокойство приходило к птицам, и они ощущали свое спасение в полете на Юг.
Я увидел тогда большую, как облако, и очень странную птицу. И не было для нее названия. Но она летела над морем, как раньше, она всегда летела над ним, и просто мы давно уже не поднимали головы к небу. И мы думали, что закрылись открытые прежде страны, и потому птицы изменили маршрут. Но и у птиц нельзя было спросить, что происходит. Они бы просто не удостоили нас внимания.
Я выходил из лета. Я года уже не помню. Не помню года той проклятой осени, когда явственно и подло проступило время перемен.
Воды моря были глубоки и хрустальны, стоило только войти в него подальше от берега, но было уже холодно.
Бесконечный сюжет, и, как через госпитальное окно в хрестоматийный и великий миг, я видел, как на дне качаются блики осеннего солнца. И по бликам этим ступала женщина, подобная золотой былинке.
Ее обнимали своды небесные, и принимали бездонные воды. В миг этот пришла иллюзия свободы, но плохая погода, наставшая вскоре, сделала мир безиллюзорным.
— А кто был этим стариком?
— Почему был. Он есть. Ян Арвидович Скудикис. Неприметный старичок из Либавы. Хранитель вечности.
— Это — связной?
— Это — больше чем связной. Запоминай. Улица Межу, двадцать один. Дом частный.
— Пароль?
— В собрании сочинений Бориса Лавренева, в шеститомнике за шестьдесят третий год, найдешь триста семьдесят пятую страницу. Найдешь пятнадцатую строку сверху. Шестнадцатая — для Яна Арвидовича. Потом — твоя семнадцатая.
— Про что там?
— Про Робинзона Крузо. Выучи все до последней запятой. Ошибешься хоть на одну, дверь закроется. Потом с тобой будут долго беседовать. Расскажешь все, начиная с Петербурга и кончая завтрашним днем. Потом тебя переправят в Германию. Там будут с тобой работать. Дел немерено впереди.
— А если здесь все переменится?
— Сегодня переменится в одну сторону, завтра — в другую. Наступает время таких больших перемен, которые не снились самым великим пророкам.
— Когда я должен уходить?
— Не сразу. Повтори номер страницы.
— Триста семьдесят пятая, пятнадцатая и семнадцатая сверху. А том какой?
— Правильно. Том первый. Адрес повтори.
— Межу, двадцать один.
— Все правильно. И просто. Поверь мне, Зверев, будущее за такими, как ты. Ты — нелогичный. Ты — недисциплинированный. Ты вино пьешь. Но тебя любят там, наверху. Мы — профессионалы, у нас не было недостатков. И у нас ничего не получилось. Настает твое время. Твой век. Ты хребтом и третьей жилой работу свою сделаешь.
— Что ты себя хоронишь?
— Я устал. У меня работа была вредная для здоровья. А сейчас приказываю спать.
Зверев выполнил приказ, расслабился и заставил себя уснуть. Когда он утром открыл глаза, Бухтоярова в комнате уже не было.
Вроде бы ничего в аэропорту не происходило. Спецрейс из Варшавы, «участников фестиваля», стоял на третьей рулежке. Восемьдесят наемников борта не покидали, три представителя со спортивными сумками прошли в здание аэропорта, в таможенное крыло, немного погодя к самолету подъехал автобус, в него спустились еще девять человек, таких же ладных, с одинаковыми сумками, автобус провез их через все летное поле, и они прошли в другое крыло, где милиция и военный комендант. Еще через семь минут аэропорт был во власти коммандос, без единого выстрела, без крика, как и должно быть в таких случаях. Главное было пропустить борт, набитый людьми и оружием, по коридору из Варшавы. Пассажиров было мало, и они так ничего и не заметили. Просто милиционеры покинули по одному зал, вызванные по телефону. Теперь все, кто мог защитить аэропорт, со связанными руками лежали на полу комнаты отдыха персонала лицом вниз, под дулами автоматов. Некоторую опасность представляли два борта, которые вскоре должны были сесть в Калининграде. Первый, из Москвы, удалось перебросить на Минск без проблем. За столами диспетчеров сидели теперь люди Господина Ши. Киевский уже был на подлете, и экипаж недоумевал. Видимость — в норме, боковой ветер — отсутствует, топливо — на исходе. В последний миг сработала версия о нейтрализации теракта, и литовцы «согласились» принять самолет в Паланге. Потом порт закрылся «по погодным условиям».
Через шесть часов, когда было принято решение о сворачивании «Регтайма» и эвакуации русских функционеров, порт был уже в тройном кольце оцепления. Проснувшиеся наконец генералы спешно выводили людей к машинам, пультам; отпирались ружейные комнаты.
Торг шел долго. Подробностей этого торга, как и того, о чем говорилось в Форосе в девяносто первом году, узнаем мы не скоро, а может быть, никогда. Наконец командующий четырнадцатой армией, который принял на себя всю полноту власти в области, разрешил пропустить «Икарус» с врагами народа в аэропорт.
…Бухтояров уже двенадцать часов просидел в зале ожидания. Один, без оружия.
«Вся королевская рать» покинула чрево автобуса и шла к депутатской комнате через зал. Автобус был тут же обыскан и отправлен назад, в город. В зале — пассажиров человек пятьдесят. Сидеть и ждать рейса — дело привычное. Только вот телефоны-автоматы отказали вдруг все сразу, и люди в штатском не дают отъехать со стоянки ни одной машине. Мобильных телефонов у пассажиров имеется несколько, но вежливый женский голос на станции повторяет вновь и вновь, что связь временно прервана, и извиняется. Дело житейское, город почти пограничный. Наверное, что-то происходит. Даже милиция где-то внутри. Видно, проходит инструктаж или занята каким-то важным государственным делом. Те наемники, что работают в зале, прекрасно говорят по-русски.
Он встал, прошел в туалет, потом умылся теплой водой, вернулся в зал, прошел в буфет.
Буфетчица сварила ему кофе, пирожок черствый дала. Ей велено было «администрацией» держать ушки на макушке. В зале, возможно, опасный преступник. Фотографию жены наемника показали, спросили, не видела ли такую сегодня, и посоветовали от стойки не отходить. То же — в ресторане. Кое-кого из персонала пришлось уложить там же, в комнате с заложниками.
Бухтояров поднялся на второй этаж, туда, где окна на летное поле и вечер чудесный за стеклами. Мог быть вариант, по которому пассажиры в зале ожидания так бы ничего и не поняли, и беда прошла бы мимо них. Бухтояров, убивавший столько и так легко распоряжавшийся многими жизнями, молился сейчас о том, чтобы с этими людьми ничего не случилось. Вереница предателей шла через все летное поле к самолету. Парк машин за эти годы несколько уменьшился. Но уникальное расположение анклава не позволило заморозить аэропорт. Летали грузы, пассажиры, шел товар, деньги крутились.
