На миг показалось, что я влез в свой фамильный склеп на деревенском кладбище около Мельбурна.
Открою секрет: грелка, попросту говоря,— обыкновенная бутылка с горячей водой.»
Этот вопрос мучил и Сергея, когда он учился в начальной школе. Легенда о северных приисках часто испускала дух: уши детей— как радары, а я во время побывок в беседах с Риммой вываливал так много, что к десятому классу сын уже знал почти все.
Старый бурундук оказался не таким простаком, как я предполагал.
Тут же и родилась прекрасная домашняя кличка: Гудвин. живший в штате Канзас, волшебник Изумрудного города Великий Гудвин.
Цитата из статьи прославленного макленбургского писателя, поразившая школьника Алекса и потому занесенная им в дневник: «И, пожалуй, самым ярким выражением исторической бездарности американского империализма как раз и является фигура того, кого Уоллстрит провозгласил своим апостолом,— фигура Гарри Трумэна, маленького человека в коротких штанах». Впрочем, с Соединенным Королевством у меня тоже установились непростые отношения: еше в семинарии я написал дипломную работу «Фашизация государственного строя Англии».
Вот бы мне такую фамилию! Так и слышится удар топора, и отпадает головка, и молодцу конец! Тр–тр!
Пес верного и надежного агента, названный так из любви к восточным землям Мекленбурга, на которые, к его счастью, он никогда не попадал.
Эту кличку она получила уже позже, когда ее ястребиные очи потухли, а тело обрело пышные формы.
Еще одна деталь очень мужской анатомии Алекса. А в голове играло: «Пятнадцать человек на грудь мертвеца, йо–хо–хо! — и бутылка рома!»
Мое состояние точно передает анекдот: «Похмельный фермер пришел подоить утром корову, но никак не мог оттянуть соски дрожащими руками. Вдруг корова открыла рот: «Ты пил вчера?» — «Надрался, как зюзя!» — «Мне жаль тебя, дядя. Знаешь, что сделаем? Крепче держись за соски, а я буду подпрыгивать».
Челюсть держал Тацита и еще кое–кого в кабинете для показухи.
Ему я представился как Джон Грей в память о зеленых деньках, когда в возрасте десяти лет сидел я на коленях у девятиклассницы, а она пела: «Денег у Джона хватит, Джон Грей за все заплатит, Джон Грей всегда таков!»
Когда в устах женщины звучит «политический климат», ее невольно переносишь из одного класса в другой.
Прием нехитрый, прямо скажем, что рассчитан на дурака, но ведь среди людей приходится работать, а не в салонах, где Монтескье и мадам де Сталь!
Дурацкий вопрос. Не встречал людей, которые сразу же после него не расстраиваются.
Интересно, сколько времени надо лететь с верхотуры вниз, пока не достигнешь любимой Земли?
Всегда уважал парикмахерш, продавщиц, стюардесс, чего и всем желаю!
Опять задушевный тон, словно дома на заледеневшей улице спрашивают, обратив страждущий лик: «Отец, как пройти в винный магазин?»
Не о чем больше говорить.
Завязки не были чужды жизнелюбу Алексу, очищавшему временами свой мотор от шлаков и грязи,— о литр теплой воды и целительные клизмы! О два пальца в рот! о яблочная диета! о молоко до судорог, утренние пробежки, пятьдесят отжимов от пола, эспандер и снова клизма— лучшее лекарство от всех недугов! И тихая счастливая жизнь без алкоголя неделю или две! Как писал святой Августин: «Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши, о Господи…»
Я тут же вспомнил, что у Шакеспеаре какой–то кровавый циник изрекал, что величайшая фантазия, именуемая совестью, ничего не значит и лишь делает человека трусом.
Я уже начал подозревать, что и в моем личном деле он покопался. Спасибо начальству, если в нем лежали такие лестные характеристики!
Как говорил Учитель, обещания похожи на корку пирога, и дают их для того, чтобы нарушать.
И снова Вилли: «Роскошная смесь запахов негодяя, поражающая ноздри».
Между прочим, доблестный Алекс долго был привязан душой к этой марке трусов, и только конспирация вынудила его обречь себя на западные образцы.
Сеял дикий овес, точнее, прожигал жизнь. Английская идиома XVI века, обожаемая моей преподавательницей английского, много мы насеяли овса в те славные денечки!
«Вступим вместе в вечную ночь, и я отворю перед тобой могилы… слышалась беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и в глубинах каждой из бессчетных ям слышался тоскливый шелест погребальных одежд. А среди тех, что, казалось, мирно почили, я увидел великое множество лежащих не в той или не совсем в той торжественной и принужденной позе, в которой укладывают покойников в гробу…» — на этом месте из Эдгара По у меня была кожаная красная закладочка с видом дома–музея шведской писательницы Сельмы Лагерлеф, там я ее и приобрел несколько лет назад на пути к тайнику, заложенному для меня на пустынных брегах озера Веттерн, и одно время использовал этот текст в качестве кода.
Иногда в минуты черной тоски именно так я и полагал. Впрочем, любезный сердцу Монастырь недалеко ушел.
Большего оскорбления я сроду не слышал.
Не иначе, как этот простак из Канзаса намекал на мой загул с Черной Смертью. Просто в Принстоне плохо изучают «Гамлета»: подобно тому, как принц разыгрывал свое сумасшествие, лицедей Алекс имитировал внезапный взрыв загадочной мекленбургекой души. Вранье, конечно, но как оправдание перед Кадрами вполне сойдет.
Мы направили наши носы или пошли вперед — и эту идиому вдохнула в меня милая преподавательница семинарии, чудом попавшая в это богоугодное заведение. А я прерывал ее словами из Донна: «For God's sake hold your tongue and let me love» — «Ради бога, придержи язык и дай мне тебя любить».
Черный зверь, объект ненависти (франц.). Иногда таким я казался себе в кругу коллег.
Каждый раз, когда я произносил нечто подобное, мне казалось, что разверзнется земля и полетит лжец Алекс вниз головой на пламя адского костра.
Чистейшей воды псих!
Представляю, что стряслось бы с моим пробором!
Действительно, что дороже жизни? Что есть жизнь?…a walking shadow, a poor player that struts and frets his hour upon the stage, and then is heard no more: it is a tale told by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing». — «Жизнь — только тень, она— актер на сцене. Сыграв свой час, побегал, пошумел — и был таков. Жизнь — сказка в пересказе глупца, в ней шум и ярость, и ничего она не значит»,— учил меня австралийский папа, являвшийся во сны после бегства с крыльца толстой бабы, торговавшей урюком, был он в красном бархатном халате, с однотомником Уильяма в издании «Спринг букс», в окружении казуаров, молохов, страусов эму, диких собак динго и, конечно же, симпатичнейших коал с эвкалиптовыми листьями в зубах.
Беседу с «Контом» я записывал на мини–магнитофон, не хотелось потом напрягать мозги при составлении доклада Хилсмену.
Я представил себе рубильник «Конта», воткнутый в юбку, и с трудом сдержал улыбку.
Неужели западногерманская разведка?.— мелькнуло у меня в голове.— Нет, Алекс, они информировали бы ЦРУ, выкормившее службу генерала Гелена».
Хорошего мнения он был о себе, этот Юджин! Андре Мальро, Кестлер… Себя, видимо, он считал новоявленным Пименом, которого Бог пустил в этот мир лишь для того, чтобы написать истинную правду о Монастыре и Мекленбурге.
Глухой переулок, тупик.
На этой фразе я почувствовал себя старой проституткой, читающей мораль о необходимости сохранять невинность.
