– Так что нас ждет завтра? – повторил барон.
– Я хочу пригласить тебя в Бородино.
В Бородино! Барон не верил своим ушам – ему, полковнику де Вольтену, французскому офицеру, аристократу предлагают посетить место поражения… ну, если не поражения, то унижения французской армии! Предложил бы это тупой янки, который занят тем, что ищет повод оскорбить француза, – тогда понятно. Но Борис… Морис не знал, что и думать.
– Это входит в культурную программу? – с некоторым недоумением поинтересовался он.
– Да нет, – мягко ответил Борис – Просто мне очень хочется, чтобы мы съездили туда вместе. Знаешь, еще в Париже, когда мы только познакомились и я думал, что это совсем невозможно, у меня в голове мелькнула шальная мысль: если де Вольтен когда-нибудь приедет в Союз, мы обязательно побываем в Бородино… Хорошо, отставим, – быстро добавил он, глядя на озабоченное лицо барона. – Можно съездить в Архангельское – это гораздо ближе и слегка напоминает Версаль.
– Нет, – неожиданно резко, словно принимая вызов, решил барон. – Пусть будет Бородино.
…Машина остановилась возле Утицкого кургана. Пахло свежескошенной травой, клевером и медуницей. Ветер шелестел верхушками берез, а внизу перед ними простиралось безбрежное пространство. Вдоль дорог, на лесных опушках и в открытом поле виднелись памятники. Мужчины вернулись в машину и подъехали к восточной части поля.
– Пройдемся. – Борис показал в сторону невысокого холма, щедро опушенного изумрудной зеленью. С вершины холма поднимался к небу строгий монумент. Венчал его, замерев в тревожном всплеске могучих крыльев, орел с высоко поднятой головой. Символическая ограда из чугунных цепей на уровне земли опоясывала памятник.
– Подойди ближе, видишь, тропинка есть. – Борис слегка подтолкнул барона к камню, на котором были выбиты слова на французском. Католический крест венчал надпись: AUX MORTS DE LA GRANDE ARMEE.
– «Мертвым Великой Армии, – вслух медленно читал Морис, – тысяча восемьсот двенадцатый год, пятое – седьмое сентября…»
Он обернулся к Борису, в его глазах читался немой вопрос.
– Этот монумент поставлен в память храбрости погибших солдат и офицеров французской армии. Здесь, – Борис обвел руками холм, – находился командный пункт Наполеона. И возможно, на том месте, где сейчас стоишь ты, стоял тогда и полководец. Знаешь, что впоследствии сказал Наполеон? – обратился Петров к барону, все еще пребывавшему в состоянии внутреннего волнения. – «Французы показали себя достойными одержать победу, а русские оказались достойными быть непобедимыми».
– «Мертвым Великой Армии», – повторил де Вольтен. Он повернулся и сделал шаг к Борису. И тот увидел одухотворенное лицо барона и влагу в уголках заблестевших глаз.
– Борис, – он слегка пожал руку Петрова, – спасибо, что ты привез меня сюда.
«А я не ошибся в тебе», – подумал Борис.
Помолчали немного. Два офицера, русский и француз, они стояли на земле, где каждая травинка берет свое начало из глубин времени, соединяя в своих корнях кровь и дух воинской доблести предков этих мужчин.
Следующей ночью «Красная стрела» уносила их в Ленинград.
– …Совершенно европейский город, – восхищался барон. Эрмитаж произвел на француза неизгладимое впечатление: «Не хуже нашего Лувра. А кое в чем и превосходит его».
Поехали смотреть разведение мостов.
– Почему так странно паркуются машины? Будто люди приехали на несколько минут, – удивился Морис.
– Смотри, и сам все поймешь, потом поймешь. Смотри. Словно из глубины подводного царства Невы медленно поднималась ввысь часть ночного города с трамвайными рельсами, фонарями и блестящей от политого асфальта мостовой. Сквозь ажурные перила просвечивал молочный свет неба. Замерла и встала гигантская площадь. Люди закричали «Ура!», захлопали, засвистели.
– Но многие ведь уехали раньше. Зачем было приезжать?
– Сейчас увидишь. – Борис потащил недоумевающего барона к машине.
Они помчались вслед за другими, а сзади сигналили те, кто спешил обогнать и их, и всех остальных. Из года в год в белые ночи повторяется единственный в своем роде марафон – когда чуть ли не весь город собирается у берегов Невы, чтобы стать свидетелями этого замечательного действа. Когда они подъезжали к Кировскому мосту, развод уже начался.
– Понимаешь, разводят мосты в строго определенном порядке и точно по времени. И ленинградцы, не желая упустить ничего, к каждому торопятся попасть вовремя. Ты впервые смотришь на это чудо, так что должен увидеть и прелюдию. Ну а теперь – вперед!
И они помчались наперегонки с мостами:
Дворцовый,
Кировский,
Литейный,
Большой Охтинский.
Возле моста Александра Невского остановились полюбоваться на алый рассвет.
Борис не удержался, прочитал:
– «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…»
– Что ты сказал? – не понял барон. Обычно они разговаривали по-французски.
– Это Пушкин. Я попробую перевести, но это стихи. Смысл останется, а волшебство – пропадет. Учи русский, мсье де Вольтен.
– А зачем?
– Действительно, – улыбнулся Борис. – Хотя знаешь, в ЮНЕСКО я слышал такой анекдот: если вы оптимист – учите русский; если вы пессимист – учите китайский. Поехали встречать рассвет на Стрелку.
Хотя учить русский барону, наверное, было бы совсем нелишне… Еще в Париже Петров задумывался: а что будет с де Вольтеном дальше? Задумывался ли сам Аристократ о том, как может круто и неожиданно измениться его жизнь? Понимал ли до конца, каковы могут быть последствия его решения сотрудничать с КГБ или, как он это называл, выполнения «Великой миссии»? Волей случая и собственного выбора французский полковник стал агентом государства, не связанного с Францией военно-политическим договором. А стало быть, если и не противника, то, во всяком случае, и не союзника. Да и разведчиков союзнических стран ни одна сторона не жаловала в случае их провала. Достаточно вспомнить судьбы израильских агентов в США, которых ни в коей мере не щадила американская Фемида. А уж о самих израильтянах и говорить нечего: они во время войны с арабами пустили ко дну американское разведывательное судно у берегов Израиля со всей командой, справедливо подозревая его в шпионской миссии. Благородные мотивы предательства француза – офицера НАТО – в случае разоблачения вряд ли растрогают судей. Де Вольтен будет отвержен обществом, друзьями, а может быть, и собственной семьей. Аристократ ходил по лезвию бритвы. Не имея профессиональной подготовки, обучаемый «в боевых условиях», в принципе не имеющий склонности к «Большой игре», как назвал шпионаж основатель ЦРУ Алан Даллес, барон может не выдержать колоссальных перегрузок. И как человек военный, человек чести, он снова примет самостоятельное решение. Какое? Об этом Борису думать не хотелось…
На Невском проспекте барон обратил внимание на надпись, сделанную черной краской, явно старую, никак не гармонирующую со свежеоштукатуренным домом.
– Неужели нельзя написать аккуратнее или табличку прикрепить? – недоумевал барон. Он уже полюбил Ленинград и переживал за каждую мелочь, недостойную прекрасного города.
– Знаешь, что здесь написано? «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». И сохранена как память о блокаде. На город было выпущено сто пятьдесят тысяч снарядов, сброшено более четырех тысяч фугасок и ста тысяч зажигательных бомб. Люди погибали и умирали от голода, но работали заводы, в филармонии играли Бетховена. И город выстоял.
– Я хочу знать больше об этой героической трагедии. – Барон вспомнил, что рассказывала ему о блокаде Натали.
– Хорошо. Поедем на Пискаревский мемориал.
Де Вольтен был потрясен. Ни один мемориал в мире не производил, да и не мог произвести такого неизгладимого впечатления. До конца жизни не забудет он пересохшего серого кусочка, хранящегося, словно алмаз из короны императора, за стеклом: блокадная пайка суррогатного хлеба: 250 граммов в день для рабочих, сутками не выходящих с завода, 125 – для служащих, иждивенцев и детей. Чтобы выжить, люди варили кожаные ремни, ели кашу из опилок, просеивали землю и вытапливали из нее сгоревший на складах сахар…
Скромно огороженные прямоугольники братских могил: 1941, 1942, 1943, 1944. 470 тысяч человек. Почти все умерли от голода… Фотографии, до трагизма которых не суждено подняться самому гениальному художнику: убитые на улице, женщины с саночками по дороге на кладбище, очередь к проруби. И эта девочка… Таня Савичева. Странички школьной тетрадки. Что испытывал голодный ребенок, когда записывал чернильным карандашом: «…Мама умерла 15 маяв 7.30 утра», «Савичевы умерли. Осталась одна Таня». Темноволосая девочка с бантиком, красивыми черными глазами. Как у его дочек.
«Натали была абсолютно права: советские люди больше всего на свете боятся войны; того, что они пережили, хватит на десять поколений», – подумал барон.
