А тут всего лишь какой–то планер. Уже не помню, каким способом предполагалось отправлять несчастный летательный аппарат назад в Финляндию. К счастью, как человек с фантазией, Алекс немедленно предложил Кнуту, а тот записал одной ему понятной скорописью встречный план: да, мы покупаем дом, только не на Вепсовских высотах, а в устье реки Нарвы, на другом берегу от курортного поселка Усть–Нарва (в «погранзоне», между прочим!), и пусть в реку Нарву заплывает миниатюрная подводная лодка, способ управления забыл, но тоже, естественно, беспилотная, которую мы каким–то образом будем вылавливать, опустошать и отправлять обратно.
Говорю «к счастью», потому что когда Кнут добросовестно (в чем нет сомнений) изложил эти контрпредложения Фолькерту, до последнего, видимо, дошло все безумие подобных затей. Во всяком случае, мы больше не слышали о планерах, воздушных шарах, амфибиях, роботах и субмаринах, зато машины с двойным дном аккуратно продолжали прибывать.
Хорошо помню июнь восемьдесят четвертого года, нашу поездку в Вильнюс. Мы не принимали груз, наоборот, доставляли его неким людям. Передача произошла ночью на глухой лесной дороге, после чего мы отправились в Вильнюс, где нам была забронирована гостиница, и завалились спать.
Когда я оказываюсь в новом для себя городе, время на знакомство с которым никак не выкраивается, я встаю в шесть, а то и в пять утра и успеваю немало увидеть. В Вильнюсе я никогда прежде не бывал. Я хотел увидеть место погребения сердца Пилсудского, мне было любопытно, как может выглядеть памятник сердцу. Мой питерский друг Володя Герасимов, знающий решительно все, когда–то объяснял, что сперва надо найти памятник Иоахиму Лелевелю, возвышающийся над остатками кладбища Росса, а от него уже рукой подать. Мне не удалось найти ни то ни другое, а ранние местные жители вообще отрицали само наличие подобных достопримечательностей.
Вильнюс оказался на удивление невидным городком. Побродив до девяти, я полностью в нем разочаровался, купил несколько пакетов невиданных в Москве сливок тридцатипятипроцентной жирности, предвкушая, каким кофе со сливками я порадую жену Ирину, и пошел будить своих товарищей.
Нервный Евгеньич скоро оторвался от нас и скрылся за горизонтом. Мы с Алексом ехали в моих «Жигулях» третьей модели. Сначала за рулем был он, через полтора часа его сменил я. Мы уже катили по Белоруссии, когда я заснул за рулем.
К счастью, мы не влетели ни во встречную машину, ни в столб, ни в дерево, а упорхнули во вспаханное поле. Дорога в этом месте была на несколько метров выше окружающей местности. Когда мы потом с милиционером рулеткой измеряли длину прыжка моего несчастного Мурзика, гаишник сказал, что его скорость не могла быть меньше ста тридцати километров в час. Мурзик коснулся земли в первый раз сразу за бетонным дренажным желобом — маленький недолет, и нам был бы конец — и прыгнул, как мячик, вторично. Не знаю, от какого толчка мы проснулись — Алекс тоже спал — от первого или второго. Главное, что все–таки проснулись. Все четыре колеса лопнули, кузов выглядел как отраженный в кривом зеркале, переднее и заднее стекла вылетели, и по пахоте были разбросаны пакеты сливок жирностью тридцать пять процентов.
Нам попался замечательный гаишник. Без всякой суеты он устроил так, что первый же трактор вытащил покалеченную машину с поля на дорогу. После этого он стал останавливать каких–то местных автомобилистов, знакомых ему лично, прося пожертвовать по одному запасному колесу для нас. Два мы получили во временное пользование, одно нам было подарено, а одно купили, практически лысое. И я потом на этом лысом колесе ездил еще никак не меньше года — речь идет, напомню, о времени поразительных дефицитов. Этому колесу пришел конец на эстакаде у станции Горская, когда я весело катил из Питера в Комарово, но это было уже, выражаясь газетным языком, «в преддверии перестройки», а пока вернусь в восемьдесят четвертый год, в белорусский город Воложин.
На погнутых осях, без амортизаторов и стекол мы кое–как доехали до районной ГАИ и поставили машину в ее двор. Добрейший гаишник устроил нас на ночлег к какой–то местной бабке, помог организовать отправку покалеченного Мурзика на трейлере в Москву и не взял за все свои хлопоты ни копейки. «Да что вы, — говорил он, — это наша работа такая». За многие годы у меня были и другие контакты со всеми клятой Госавтоинспекцией, и должен сказать, что мне попадались в основном крайне приличные люди.
Городок Воложин между двадцатым и тридцать девятым годом был под Польшей. Я осмотрел трогательное польское кладбище, утопающее в сирени. Алекса, большого сибарита, я на эту прогулку увлечь не смог. Помню поразившие меня выпуклые буквы на чугунном люке канализации: «Сеймик вложинский». Значит, в Варшаве был сейм, а в маленьких городах — сеймики.
Мало было отправить искалеченную машину в Москву, следовало опередить ее и встретить там. Кроме того, мне было необходимо оказаться не позже, чем через двадцать четыре часа, в Москве, в Бюро обменов жилых помещений Ждановского района на Воронцовской улице. Я был участником сложного квартирного обмена. В цепочке было девять, как говорят профессиональные маклеры, «площадей», и все «ответственные квартиросъемщики» должны были собраться в определенный час в этом самом бюро. Отсутствие хотя бы одного срывало всю сложную комбинацию.
Проводив глазами трейлер, мы рванули в Минск и каким–то чудом попали на скорый поезд до Москвы. За все это время Алекс ни разу не попрекнул меня ничем. Его человеческие качества всегда будут образцом для меня — боюсь, недосягаемым. Ехали мы в спальном вагоне, в двухместном купе. И, помню, долго говорили об ушедшем мире фольварков, парков, рощ, могил (цитата), о своеобразном быте здешних маленьких городков, о причудливости «кресов», православно–католического пограничья.
Бабушка Алекса, при вполне польской по звучанию фамилии (Адамович), была из литовских татар, и в детстве, в начале пятидесятых, он не раз проводил у нее целое лето где–то в этих краях. Полагаю, в его описаниях был налет литературщины. Услышанное от родни и где–то прочитанное у него, возможно, даже преобладало над прямыми воспоминаниями, но от этого лишь выигрывали его рассказы о том, как воскресным утром почти весь городок, нарядный, отправлялся в костел, некоторые даже в цилиндрах, несмотря на советскую власть, а пенсне было сколько угодно. Еще оставались извозчичьи пролетки и соленые гуси. Все это исчезло, как Атлантида.
Я успел в обменное бюро и стал обладателем комнаты на улице Талалихина. (Это не имеет отношения к теме моего рассказа, но не могу не упомянуть, что в общей сложности я произвел за девять лет ровно десять обменов, продолжая все это время жить, никуда не трогаясь с места, в удачно и задешево снятой трехкомнатной квартире в Коньково.)
Тот же промысловый сезон, северная столица. Бреду Островами в тишине белой ночи, попадая в одну жасминную волну за другой (почему–то то лето, как ни одно другое, осталось для меня расцвеченным обонятельно — сиренью, жасмином, ландышем, шиповником, липой), бреду к приятелю на Черную речку, у которого я остановился, и с некоторой тоской думаю о том, что пора сладкого безделья кончается. А еще о том, что мы за все время ни разу, что называется, не поскользнулись на банановой корке. Как ни странно. Согласно законам жанра, главный источник неприятностей — всегда те самые пустяки, какие и предусмотреть–то невозможно. Как говорил знакомый саксофонист, облажаться в любом стрёмном деле можно девяносто девятью разными способами. Ну вот, например. Являюсь я в метро на контакт с доставщиком или, того хуже, на место «подсадки» и вдруг сталкиваюсь там со старым знакомцем, быстро отделаться от которого невозможно. И он мне ломает все дело, дальше начинается что–нибудь неуправляемое.
Я стал примерять на эту роль своих знакомых. Вот подпольный художник, кличка Толян Бубу (ударение на последний слог), налетает на меня с набором своих обычных бестактных вопросов. Нет, ты все–таки скажи, на что вы живете? Гостей принимаете, ездите всюду. Мы с Вовиком на днях прикинули, вы тратите тысячу рублей в месяц, не меньше (троекратное преувеличение). Ну хорошо, сценарии под псевдонимом. А какие сценарии, под каким псевдонимом? Сказать ему, что ли, что псевдонимы на самом деле – фамилии других, реальных лиц? Нет, правильным ответом, не забыть бы только, будет более универсальный: «Те самые причины, которые заставляют меня прибегать к псевдонимам, исключают и их раскрытие». И ловко, и правда. Хоть и не вся.
Или мой полный — по имени и отчеству — тезка, всеобщий приятель, легко и прозрачно обозначаемый именем Абажур. В отличие от Толяна, он не принадлежит подполью. Он принадлежит народу. Успешный композитор, Абажур еще не привык к своему успеху. Успех распирает его. При встрече он начнет рассказывать два новых анекдота сразу, будет громко хохотать, перебивать сам себя и сам же заполнять паузы. Как быстро избавиться от дружелюбного человека, не обидев его? А в это время контактер, уже опознавший меня по пакету, впадает в панику, совершает какую–то глупость, исчезает навек... Какое счастье, что если подобное когда–нибудь и случится, то хотя бы не завтра. Все же здесь у меня в десяток раз меньше знакомых, чем в Москве.
