Анна Александровна прижалась к стене — было больно ее лопаткам. Тем же тоном ответила:
— Не знаю. Может быть, возобновила бы знакомство с вами… Вообще вы в моем духе, и тогда, в молодости, понравились… Но мне помешали…
Кусков крякнул и отступил на шаг. Он был поражен услышанным. Но все с той же грубостью сказал:
— Смотри, я все проверю. Чуть что — тебе несдобровать!
— Выпустите меня, — взмолилась она. — Я никому ничего не буду говорить!
Кусков молча направился к двери.
— Слушайте вы, Питерский, или как вас там? Если вы намерены держать меня в этой проклятой дыре, то не гасите хотя бы свет и принесите какой-нибудь мешок или тряпку. Не могу же я сидеть на камнях!
Кусков оглянулся, мрачно посмотрел на нее и ушел. Опять надрывно завизжали петли на двери, прогромыхал засов, и некоторое время слышны были удаляющиеся шаги.
Когда все стихло, Анна Александровна свалилась на пол и забилась в беззвучных рыданиях. Так прошло несколько минут. Лампочка продолжала светить.
Вскоре дверь открылась, и вошел Кусков. В руках у него был чем-то набитый мешок, графин с водой и хлеб. Все это он отдал ей и, не сказав ни слова, удалился.
Был вечер. Чуев сидел в своей комнате у стола и рассматривал старинные журналы по фотографии, которые обнаружил в чулане под различным хламом.
«Много же лет не притрагивалась рука человека к пожелтевшим страницам», — подумал Чуев, увидев на полях одного из журналов карандашные пометки, сделанные рукой брата. Он заинтересовался ими, а затем занялся чтением статьи о длиннофокусных объективах, к которой относились заметки на полях.
Раздался звонок. Чуев вышел в прихожую и, открыв дверь, к удивлению своему увидел Чупырина в сопровождении улыбающегося старика. Чуев немного знал Чупырина, считал его пустомелей и фотолюбителем-пижоном, который для форса таскается с дорогим фотоаппаратом и не может сделать путного снимка.
— Вот, Тарас Максимович, — представил Чупырин, — знакомьтесь. Тоже любитель фотоискусства — Евлампий Гаврилович…
Чуев пожал протянутую руку и провел незваных гостей в комнату. Он усадил их на диван и, посмотрев на старика, спросил:
— Вы, кажется, работаете в газетном киоске у драматического театра?
— Совершенно правильно, совершенно точно, — залепетал Бочкин. — Тружусь по мере сил на ниве распространения просветительных идей! В наше энергичное время стыдно находиться в состоянии покоя…
— Евлампий Гаврилович, — подал свой голос Чупырин, — как и вы, Тарас Максимович, деятельный человек и многих молодых заткнет за пояс…
— Уважаемый Тарас Максимович, — продолжал Бочкин, — я очень рад знакомству с вами. Я давно стремился к этому, ибо всегда с восторгом рассматриваю ваши фотографические работы. Имя ваше пользуется заслуженной известностью…
— Ну что вы! — прервал восторженные излияния Бочкина Чуев.
— Что хорошо, то хорошо, Тарас Максимович, заметил Бочкин.
— Чем я обязан? — спросил Чуев Бочкина и вопросительно взглянул на Чупырина.
— Просто, Тарас Максимович, шли мимо вот с этим молодым человеком, — поспешил сказать Бочкин, — разговорились о вас, и он обещал познакомить с вами… Ну, посудите сами, мог ли я отказаться от такой возможности?
— Мне просто неудобно, — смутился Чуев.
— Ничего! Ничего, Тарас Максимович! — заговорил Бочкин. — Я слышал, что вы, помимо педагогической деятельности, руководите фотокружком в сельской местности?
— Совершенно правильно, — ответил Чуев.
— И далеко этот колхоз? — спросил Бочкин.
— В тридцати километрах.
— Тридцати? Как же вы туда добираетесь?
— На велосипеде.
— У Тараса Максимовича велосипед с моторчиком, Евлампий Гаврилович, — вмешался в разговор Чупырин. — Знаете, такой моторчик есть, «Иртышом» называют.
— Поразительно! Поразительно! Надо же так…
— Вот послезавтра поеду опять, — просто сказал Чуев.
— Позвольте, любезный Тарас Максимович, — развел руками Бочкин. — Как же это тридцать верст ехать на велосипеде под палящими лучами солнца в нашем с вами возрасте…
— Зачем же под солнцем, — сказал Чуев, вспомнив, что полковник просил его учесть, не будет ли кто-нибудь выспрашивать его о предстоящих отлучках. — Не под солнцем. Я обычно выезжаю рано утром, попадаю на место до жары, а на другое утро — в обратный путь.
Бочкин понимающе закивал головой и, подумав, сказал:
— Я бы ни за что не решился на такую экскурсию! Нет! Хоть озолоти, не отважился бы. — Он несколько раз вздохнул, покачал головой и стал вытирать платком вспотевший лоб.
Чупырин со скучающим видом сидел на диване и чистил перочинным ножиком ногти. Чуев повернулся к нему и спросил, каковы его успехи в цветной фотографии. Чупырин, по обычаю, начал врать о несуществующих достижениях.
Бочкин тем временем внимательно осматривался. Сорок лет прошло с тех пор, как он первый раз посетил эту комнату вместе с Родсом. Потом был один и разговаривал с женой Чуева. Заглянул сюда и совсем недавно. Но в последний раз, боясь быть застигнутым, не успел всего осмотреть как следует. Теперь его глаза бегали по вещам и книгам. Он спохватился, когда Чупырин уже прощался с Чуевым, вскочил с дивана и в многословных выражениях начал изливать перед учителем свое восхищение состоявшимся знакомством.
Провожая гостей, Чуев извинился, что дольше не может побыть с ними, так как должен еще просмотреть снимки своих подшефных фотолюбителей.
— Пожалуйста, пожалуйста, — лепетал Бочкин, заглядывая в глаза Чуева, и на прощанье ухитрился еще раз схватить его руку и пожать.
Оба в соломенных шляпах с широкими полями, легко и небрежно одетые, с походными мольбертами и палитрами, капитан Ермолин и лейтенант Ершов были похожи на художников, избравших местом для писания пейзажей Спиридоновский лес.
Они на велосипедах рано утром выехали из города, успели объехать лес, никого не встретив, и остановились на отдых на опушке леса, поблизости от того места, где Ершов видел неизвестного.
Ермолин лежал, заложив руки под голову, закрыв глаза, и держал в зубах былинку. Ершов сидел, не спуская глаз с дороги, вьющейся среди поля. Видны ему были и дома, а особенно белая, похожая издали на стеариновую свечу колокольня церкви села Спиридоново. Тишину нарушало только монотонное постукивание мотора трактора, работавшего на раскорчевке пней в километре от них.
— Николай Иванович, о чем вы думаете? — спросил Ершов, взглянув на капитана.
Ермолин не торопился с ответом. Не спеша, он вынул былинку изо рта, посмотрел на Ершова и проговорил:
— Думаю, Володя, о нашей с тобой работе. Сплошь и рядом мы начинаем разрабатывать какой-нибудь вопрос абсолютно, как говорят, вслепую. Только через какой-то срок обрисовываются контуры, возникают очертания чего-то конкретного, или видишь: попал пальцем в небо…
— Это несомненно, Николай Иванович! Но в этом и заключается искание! Вот ученые, как они…
— Ты подожди «ученые», — насмешливо перебил Ермолин. — Как твое мнение в этом деле, с которым мы крутимся, обрисовались контуры?
— Вы знаете меня, Николай Иванович, — сказал Ершов. Я не хочу, чтобы от этих «попаданий пальцем в небо» раскисало мое сознание, моя воля. Что же касается этого дела, то мне думается, что в нем есть контур…
— А может быть, контур в другом месте, Володя, а мы не видим его пока. Может так быть?
— Может! — утвердительно сказал Ершов.
— То-то и оно!
Ермолин взглянул на часы, потянулся всем телом и сказал:
— Через десять минут трогаемся. Ты едешь в левую сторону, я в правую. Надо успеть к двум часам возвратиться к себе. Взгляни, не видно ли кого на дороге.
Ершов встал на колени и, приложив ладонь к полям шляпы, посмотрел на дорогу, на ближнее поле. Там по-прежнему было полное, безлюдье.
— Пустыня, — тихо сказал он.
Под прикрытием кустов, где они выбрали себе привал, было прохладно, от травы, листьев и земли струился теплый аромат. Ермолина охватывала сладостная истома, и, зная, что надо расставаться с этим покоем, он плотнее прижался к траве. Ершов продолжал просматривать дорогу и чему-то мечтательно улыбался.
— Какое ваше мнение о Лене Марковой? — неожиданно спросил Ершов капитана.
Чуть помедлив с ответом, Ермолин сказал:
— Я видел ее всего дважды по десять минут. Пока ясно одно: красавица! Но что касается ее внутренних качеств, то, мне кажется, о ней говорят много несправедливого… А впрочем, не знаю.
— Мне тоже так думается, Николай Иванович. Напрасно о ней такое мнение создалось! — с твердой убежденностью воскликнул Ершов. В его голосе послышались те же самые звонкие нотки, которые появлялись, когда он защищал то, в чем был твердо убежден.
Прищурив глаза, капитан спросил:
— Ты что, того?…
