— Хорошо пахнет ваш кофеек. Я бы выпил чашечку.
Анна провела его в другую комнату, где они сели за столик перед холодным камином. Пока она наливала кофе, Пол возобновил разговор.
— Но ваш рассказ не объясняет того, почему вы оказались в нашей славной компании.
Анна обхватила чашку двумя руками и, потихоньку потягивая напиток, ответила:
— Мои родители бежали из Германии в Палестину во время нацистского правления, но я — истинная сабра — израильтянка по рождению и крови. Таким образом, я оказалась другой, совсем не похожей на них. Но эту разницу не так легко объяснить. Людям, таким, как я, давалось слишком многое, я понятия не имею, что значит испытывать лишения, как, скажем, мои родители. Именно поэтому на меня легла особая ответственность, понимаете?
— Мне это представляется невероятно раздутым комплексом вины.
Она покачала головой.
— Нет, все совсем не так. Я пошла добровольцем на эту работу, потому что чувствовала: я обязана что-то сделать для людей.
— Но ведь там, на родине, вы могли бы с неменьшей пользой приложить ваши силы и умение, — возразил Пол. — Вам предстоит построить целую страну.
— Для меня этого недостаточно. Понимаете, я чувствую себя обязанной сделать что-то для всех людей мира, а не только для моего народа.
Ей показалось, что Шавасс ее не понимает, поэтому с решимостью и легкой обидой она продолжила:
— Простите, кажется, подобные вещи не передать в нескольких словах, особенно, когда захлестывают эмоции. — Она вытащила из кармашка кимоно пачку сигарет и предложила Полу. — Если уж на то пошло, то каким образом люди попадают в нашу компанию? Вот, например, вы?
Шавасс поднес ей огонь и не торопясь стал рассказывать:
— Начинал я любительски. Работал университетским лектором, имел докторскую степень по современным языкам. У одного моего приятеля была сестра, которая вышла замуж за чеха. После войны муж ее умер. На руках у нее осталось двое детей. Она захотела вернуться в Англию, но коммунисты ей не позволили.
— И тогда вы решили вывезти ее нелегально?
Он кивнул.
— Правительство ничем не могло мне помочь, а так как я знал язык, то решил действовать неофициально.
— Видимо, это было очень сложно, — сказала Анна.
— Как все получилось, я, наверное, никогда и не пойму, но все-таки получилось. Я лежал в венской больнице, поправлялся после небольшого ранения, когда меня пришел навестить человек, на которого я сейчас работаю. Тогда-то он и предложил мне наняться к нему.
— И все-таки это не объясняет того, почему вы приняли предложение.
— А я и не принимал, то есть сначала не принял. На следующий семестр я вернулся в университет.
— И что случилось? — с любопытством спросила она.
Он встал и пересек комнату. Дождь на улице шел не переставая и, смотря в пустоту за оконным стеклом, Пол попытался вспомнить, как все было на самом деле. Наконец он выдавил:
— Просто я понял, что трачу жизнь на то, что учу языкам людей, которые в свою очередь будут тратить жизнь, чтобы обучить языкам других людей. И все это мне показалось абсолютно бессмысленным.
— Но это не причина, — отозвалась Анна. — Каждый занимается, чем может и умеет.
— Неужели непонятно? — изумился Пол. — Ведь я выяснил о себе такие вещи, о которых раньше и не подозревал! Оказалось, мне нравится риск и нравится сражаться с оппозицией. Вспоминая сейчас чешское дело, я понимаю, что уже давно подсознательно стремился к такой жизни и радовался возможности поиграть в эти игры. Это вы можете понять?
— Не совсем уверена, — сказала она медленно. — Неужели кому-то действительно может нравится смотреть в лицо смерти и главное — ежедневно подвергаться риску?
— Об этой стороне дела я думал больше, чем водитель гоночной машины на соревнованиях.
— Но ведь вы ученый, — вырвалось у Анны. — Как же вы могли забросить свое главное дело?
— Мне пришлось выбрать разведку, чтобы выпутаться из сети, в которую я сам угодил.
Анна вздохнула.
— А вам никогда не хотелось бросить все?
— Только в четыре утра, когда я не могу заснуть. Иногда я лежу в темноте с сигаретой, вслушиваюсь в гудение ветра на улице и чувствую абсолютное одиночество и обособленность, будто отделен от всего человечества стеклянной перегородкой.
В его голосе, несмотря на наигранную беспечность, прозвучала настоящая человеческая скорбь. Анна наклонилась над столиком и взяла его руку.
— Неужели вы не можете никого найти, кто бы разделил с вами это одиночество?
— Вы имеете в виду женщину? — рассмеялся Пол. — Да что же я смогу предложить ей? Длительные внезапные исчезновения, когда нет возможности написать ни строчки, чтобы успокоить любимого человека? — Внезапно он заметил печаль в ее глазах и твердо проговорил: — Ради Бога, не жалейте меня, Анна. Никогда меня не жалейте.
Она прикрыла глаза, ресницы намокли от слез. Шавасс встал, почувствовав досаду, и жестко сказал:
— Оставьте свою жалость при себе, она вам еще пригодится. Я профессионал и работаю против профессионалов. Такие, как я, повинуются единственному закону: работа превыше всего.
Она промокнула глаза носовым платком и посмотрела на него.
— А вам не кажется, что и я могу жить, повинуясь этому самому закону?
Он сжал ее плечи и поднял из кресла.
— Не смешите, — сказал он. — Вы с Хардтом преданные делу люди, но любители. Играете с огнем. — Она пыталась отвести глаза, но Пол, взяв ее за подбородок, заставил глядеть ему в глаза. — Сможете вы быть жестокой — не просто жестокой, а безжалостной? Сможете оставить Хардта лежать с пулей в ноге и убегать, спасая свою жизнь?
Что-то похожее на ужас промелькнуло в ее глазах, и Пол мягко добавил.
— В некоторых случаях мне приходилось поступать именно так.
Она уткнулась лицом в его плечо, и он обнял ее, прижав к себе.
— Почему ты не осталась в Израиле, на своей родной земле?
Она подняла голову и взглянула на Шавасса: ее глаза были абсолютно сухи.
— Именно потому, что я хотела остаться, я и поехала прочь, — она потянула Пола к дивану, и они сели. — Маленькой девочкой я жила в кибуце возле Мигдаля. Там был холм, на который я очень любила взбираться. С вершины его ясно просматривалось Галилейское море. Это было очень красиво, но за красоту, как и за все остальное в этом мире, приходится платить. Понимаешь?
Она была так близко, что взглянув в ее бездонные глаза, Пол не смог удержаться, придвинулся еще ближе, обнял ее и поцеловал. Так они сидели какое-то время, пока Анна не сказала со вздохом:
— Этого не должно было произойти, не правда ли?
— Определенно нет, — сказал Шавасс. Наверное, то, что он ощущал, называлось счастьем. По крайнем мере, такого чувства Пол раньше не испытывал.
— Но я знала, что это все-таки произойдет, — произнесла девушка. — С того самого момента, когда ты заговорил со мной в клубе, я знала, что так будет. А почему нет? В конце концов, мы же с тобой люди.
— Неужели? — спросил он, потому что не знал, что сказать и какими словами. А может, и не нужны были слова?
Он подошел к окну и закурил.
— Все верно. Но мне нельзя влюбляться, а меня нельзя любить. Ты же видишь, какой я? Я при всем желании не смогу уже измениться.
Она подошла к нему и легким прикосновением погладила по щеке.
— Так значит, то, что произошло, ничего не изменило и ничего для тебя не значит?
— Ничего, кроме того, что отныне в четыре часа утра я буду чувствовать себя еще более одиноким.
Внезапно лицо девушки осветила решимость, она хотела что-то ответить, но внезапный стук в дверь помешал ей. Анна заторопилась к дверям, открыла задвижку и в квартиру вошел Марк Хардт.
На Хардте был темный, подпоясанный кушаком плащ, волосы блестели от дождя. Он обнял Анну и поцеловал в щеку. После этого протянул руку Шавассу.
— Отыскали без проблем? — спросил он.
— Разумеется.
Хардт снял плащ, небрежно кинул его на стул и сел к столу. Анна принесла из кухни чашку и налила кофе. Марк отпил маленький глоток и облегченно вздохнул.
— Дождь как из ведра. — Он посмотрел на Анну. — Есть что-нибудь новенькое?
— Кати Хольдт не явилась сегодня на работу. Я позвонила ее квартирной хозяйке. Та сообщила, что Кати собрала чемодан и была такова.
— Я-то надеялся, что со временем она нас на кого-нибудь выведет, — с огорчением произнес Хардт.
— А как отель на Глюкштрассе? — спросил Шавасс. — Нашли что-нибудь интересное?
— Только то, что Мюллер никогда там не жил. — Хардт вздохнул. — Похоже, что он использовал это место, как почтовый ящик. Оттуда он мог преспокойно забирать почту на свое имя.
— А Отто Шмидт — вы что-нибудь о нем узнали?
— Вдовец, живет один. Квартира на Штайнерштрассе. Это совсем недалеко отсюда.
