борьбе и другом для ненавистных врагов. Солдат идет в бой локоть о локоть с товарищами. А тебе все сражения проходить одному, самому прокладывая себе путь. И, может, даже после твоей смерти уготовано тебе презрение друзей и сожаление врагов. Что ж, ты сам выбрал этот крест…»
Он брел назад. Ноги подкашивались от усталости. Все больше народу на улицах. Обгоняя его, мчались машины. И он снова обратил внимание, что они доверху гружены книгами. На книгах восседали и горланили юноши в студенческих шапочках, многие в очках.
Одна машина, заглохнув, притормозила у тротуара.
— Куда везете книги? — спросил Рихард.
Студент из кузова, презрительно сплюнув, ответил:
— Разве не слышали? Сегодня вечером перед зданием Государственной оперы будут сожжены на костре двадцать тысяч книг, которые не соответствуют германскому духу. Эту операцию проводим мы, студенты берлинского университета. Вот это будет аутодафе!
И он снова смачно сплюнул.
«Я должен видеть и это, — подумал Рихард. — Я должен…»
К вечеру он пришел на площадь Оперы. Со всех окрестных улиц сюда стекались люди: разодетые дамы и чопорные господа, клерки, служанки, дворники, торговцы. Не было только рабочих.
В центре площади громоздился целый холм из книг. Широким кругом площадь оцепили все те же люди в коричневых рубашках. «Действительно аутодафе, страшный суд инквизиции! И это — в двадцатом веке!» Рихард стал оглядываться, пытаясь увидеть хоть одно лицо, на котором было бы написано омерзение или гнев. Нет, все эти физиономии, мужские и женские, жестокие и миловидные, отражали только одно чувство — обнаженный, животный интерес к тому, что должно было произойти.
И началось. Оркестр грянул «Германия превыше всего!». Облитый бензином, полыхнул холм из книг, синие языки взвились в небо. Вальпургиева ночь, шабаш ведьм!
Только сейчас Рихард заметил, что около костра сооружены подмостки. Вот на них взбежал белобрысый студент со связкой книг. С такими связками он прежде бегал в университет на лекции. Сейчас он воздел книги над головой и писклявым дискантом закричал:
— Против классовой борьбы и материализма! За единство народа и идеалистическое мировоззрение! Я предаю пламени произведения Маркса и Ленина!
И бросил связку в костер.
Его сменил на подмостках другой — детина с повязкой вспомогательной полиции, но тоже в студенческой шапочке.
— Против упадка морали! За нравственность, семью и государство! Я предаю огню произведения Генриха Манна!
Поднялся третий.
— Против литературного предательства солдат мировой войны! За воспитание народа в духе доблести! Я предаю пламени произведения Эриха–Марии Ремарка!..
Они все шли, поднимались, толкая друг друга, торопясь, стараясь кричать как можно громче и торжественнее, и бросали в костер увязка за связкой книги Барбюса и Синклера, Стефана Цвейга и Фейхтвангера, томики стихов Гейне…
«В истории народов все это уж было, — подумал Рихард. — Султан Омар сжег знаменитую Александрийскую библиотеку. Сжигал книги папа Григорий XI. Инквизитор Генрих Шеневальд сжигал живьем людей в Тюрингии, Зангергаузене и Винкеле… Но ведь сейчас двадцатый век! И ведь Германия — страна Гете и Гейне, Бетховена и Моцарта, Эйнштейна и Гумбольдта, Маркса и Энгельса!.. Мор, коричневая чума напала на твой ум, Германия! Но тем более мы не можем, я лично не могу допустить, чтобы эта чума поразила весь мир!»
А белобрысые юнцы все продирались и продирались на подмостки, и полыхал злобными языками костер.
Пламя билось, трещало, выстреливало. К ногам Рихарда, стоявшего в первом ряду, упала тлеющая книга. Он поднял ее, наугад раскрыл, прочитал:
Весны синеют очи
И прячутся в траву, —
То нежные фиалки,
Что я для милой рву.
Я их срывал в раздумье,
И все, что думал я…
Он почувствовал на себе пристальный взгляд. На него в упор, настороженно смотрел штурмовик из оцепления. Наверно, уловил в выражении лица чувства, с которыми читал стихотворение Рихард.
Рихард усилием воли презрительно усмехнулся и, размахнувшись, под взглядом штурмовика бросил томик Гейне в костер.
Он возвращался в гостиницу. По улицам текло факельное шествие. Гитлеровские молодчики горланили все того же «Хорста Весселя», кричали: «Германия, пробудись!» — или, дурачась, спрашивали: «Где коммуна?» И хором отвечали: «В подвале! Ха–ха–ха!»
И вдруг над улицей, над трепещущими факелами, откуда–то сверху, с крыш, зазвучали дружные голоса:
— Фашизм — долой! Гитлера — на виселицу!
Колонны факельщиков смешались. Загрохотали сапоги по лестничным маршам, полоснули выстрелы наугад. А с разных сторон все неслось:
— Фашизм — долой! Гитлера — на виселицу!
В номере отеля окно все так же было распахнуто настежь, но воздух пах гарью. Рихард включил свет. Подоконник был покрыт слоем пепла.
Он принял душ. Но долго не мог заснуть. Неужели прошел всего только один его берлинский день? Ему казалось, что этот кошмар продолжается уже целую вечность.
Он забылся под утро тяжелым, беспокойным сном. Засыпая, в который раз вспомнил слова Эрнста Тельмана: «Ничего не забудем!»
6
Утро было, как и вчера, яркое и голубое, а воздух еще гуще настоян на липах и каштанах. «Может быть, вчерашнее — кошмарный сон?» Но подоконник был присыпан хлопьями серого пепла. И за ночь не прошла головная боль. Нет, вчерашняя вакханалия — действительность. Она будет продолжаться и сегодня.
Все так же нежно зеленели шпалеры лип вдоль Унтер–ден–Линден и горели осыпанные розовыми свечами каштаны. И победно неслась квадрига над Бранденбургскими воротами. Но сегодня Рихард с особой неприязнью шел по этой великолепной улице, мимо ее дворцов и памятников.
Вдруг радостно дрогнуло сердце: над зданием полпредства СССР колыхался красный флаг! Как это здорово! В центре фашистской столицы гордо реет флаг с серпом и молотом. Рихард прикрыл глаза, чтобы прохожие ненароком не увидели, каким, торжеством они блестят. Стоит сделать несколько шагов влево — и ты на территории Родины.
Он продолжал идти по Унтер–ден–Линден…
Бар «Пивная пена» на Гедеманштрассе оказался дверь в дверь с полицейским «локалем». Из «локаля» доносились хриплые спорящие голоса, у входа толпились полицейские и коричневорубашечники. И в самом баре за столиками и у стойки были одни только полицейские. «Их излюбленное место, — определил Рихард. — Неплохо для конспирации!»
Он расположился, как и было у словлено, за столиком у дальней стены, положил рядом книжку в зеленой обложке — примету, заказал порцию сосисок с капустой и пива. Огляделся. Полицейские в большинстве были пожилые. Многие, наверное, начинали службу еще при Вильгельме. Сколько в послужном списке у каждого из них кулачных расправ, переломанных ребер!.. Знали бы они, с каким бы ревом набросились на него! Но полицейские сами опасливо
