14.08.2009. Россия, Москва. ул. Октябрьской Ж.-Д. Линии. 19:07
"Нет, ну какое все-таки тупорылое название! — в очередной раз подумал Шурш, проходя под эстакаду Дмитровского шоссе. — Это ж надо было, мамкина норка, так улицу назвать!".
Он смачно сплюнул на тротуар, наступив на свой же плевок тяжелым армейским ботинком с белой шнуровкой. Затем несколько раз провел огромной лапой по голове, разгоняя кровь в черепе. Ладонь приятно прочесала только-только пробивающиеся ростки жестких светлых волос.
"Зарос. Побриться надо", — отметил про себя Шурш.
Наверное, никто в целом свете уже не помнил, почему Александр Георгиевич Карасев, человечище под метр девяноста, легко жмущий от груди полтораста, автомеханик (каких поискать) с трехлетним стажем и командир одной из лучших "боевок" "Железного креста", получил такую дурацкую кличку. А Шурш помнил. Нет, не то, чтобы он как-то напрягался по этому поводу. Он вообще был не из обидчивых. Шурш так Шурш. Просто его прозвище служило ярким примером того, как глупая случайность может изменить имя человека, а то и саму судьбу.
Как то, еще до армии, направились они с друзьями в парк Горького: проветриться, попить пивка, а если повезет — разукрасить физиономию какому-нибудь "черному". Шли от метро "шумною толпою", с девками, пивом и постоянными "подколами". Шурш, вернее, тогда еще вовсе и не Шурш, а самый обычный Саня, на Крымском мосту немного отстал от толпы, объясняя одной знакомой девчонке что-то на его взгляд важное. И вот в этот самый момент приспичило Миллеру, старому другу и соратнику (сейчас в Германии, капрал, альпийский стрелок) за каким-то фигом позвать Саню. И вот поворачивается этот стрелок, мамкина норка, с бутылкой пива в одной руке, с телкой — в другой, и орет, что есть мочи: "Шурик". Вернее, не так. Так оно было задумано. А получилось, прозвище на всю жизнь. В общем, орет он: "Шур…", и вдруг громко икает и на выдохе заканчивает громким "Ш"!
Толпа взорвалась от хохота. И с тех незапамятных времен никто, кроме, пожалуй, родителей, не называл Александра Георгиевича Карасева иначе как Шурш. Многие их тех, которые знали Саню, даже и не подозревали, что его зовут "Саня". Шурш — и все…
"Ну и ладно!" Парень на такие вещи не напрягался. Все у него в жизни было хорошо: друзья любили и уважали, враги — боялись. И у тех, и у других были все основания испытывать к Шуршу такие чувства. Друзей он никогда не бросал, а с врагами был беспощаден. Это признавали и старшие товарищи: Шурш был настоящим воином. Сильным, мужественным, гордым и смелым. Туповат, правда… Это Саня и сам про себя знал. Через такую вот особенность своей личности и не мог он дослужиться в "Железном кресте" до серьезной руководящей должности.
"Ну так и что ж?", — отвечал он сам себе. — Не всем же быть генералами, нужны и бойцы".
К тому же простым солдатом он тоже не был. Все-таки командир "боевки". А "боевка", боевая пятерка, у него была — загляденье. Бойцы — один к одному, проверенные в деле. С такими не страшно и на край света. Некоторых Саня лично натаскивал.
В таких рассуждениях боец подошел к платформе. В этот поздний час в небольшом помещении было пусто, через толстое стекло единственной работающей кассы в зал устало смотрела жирная тетка-кассирша.
— Один до Крюково, — Шурш засунул в окошко сторублевую купюру.
Кассирша равнодушно взяла купюру и вернула билет с четырьмя червонцами, не удостоив пассажира ни словом, ни взглядом.
"Только и знают, что цены повышать", — подумал Саня, проходя через турникет под настороженный взгляд щуплого молодого парнишки в форме охранника, который за полгода работы на платформе уже успел плотно познакомиться с публикой, похожей на Шурша. — Интересно, они вообще что-нибудь умеют делать, кроме как цены повышать? Каждый год, уже как традиция. Помню, перед армией билет, толи пятнадцать стоил, толи семнадцать…"
Парень вышел на освещенный перрон, закурил. Он никогда не интересовался расписанием электричек. Просто знал, что в это время они еще ходят, и этого было достаточно. А сколько придется ждать, десять минут или тридцать, Шурша никогда не волновало. Суета все это. Ну, на самом деле, какая разница? Плюс десять, минус десять… Мужчина должен быть терпелив, суетливость мужчину не украшает.
— Здравствуй, Шурш.
Боец сразу узнал этот голос. В свое время он отпечатался в его памяти навсегда. Тем более что голос был запоминающийся, какой-то удивительно чистый и светлый, никак не подходивший его хозяину.
"Здравствуй, сука, — подумал он, и тут же добавил словами какой-то старой тупой попсовой песни, намертво засевшей в мозгах. — Я тебя не видел долго, и еще б не видеть столько…"
— Ба, гражданин начальник, мамкина норка! — вслух ответил он, расплываясь в самой дружелюбной улыбке, на которую был способен. — Что-то давно тебя не было видно…
— Дела, дела… — высокий загорелый мужчина лет сорока достал из черной барсетки сигареты, затем подкурил от любезно предоставленной Шуршем зажигалки, и предложил, — Пройдемся.
Знакомство с этим вежливым господином Саня помнил, что называется, до мельчайших деталей. Так, как он "попал" тогда, ему не приходилось попадать ни до, ни после этого…
Пару лет назад это было. В апреле, кажется… Погуляли тогда на Алтуфьево. Охотились почти всей "боевкой" — шесть человек. "Метелили" трех чеченов. Шурш вообще охотился только на "чехов" и "дагов". "Азеров", таджиков и тем более "узкоглазых" он за воинов не держал, и отвлекаться на них считал ниже своего достоинства. К тому и "боевку" свою приучал — сражаться только с себе равными. А продавцов арбузов да дворников пусть гопники выхинские тупорылые прессуют.
Так вот… "Работали", значит, трех "чехов". Не на "глушняк". Так, "побуцкали" от души. Народу многовато было. А тут — "менты". И Форд еще, урод недоделанный… Сколько раз приучал Шурш своих волкодавов, сколько раз руки ломал! Натурально ломал! По-настоящему. "Не грабить! Не грабить! Не грабить!" А этот осел взял да и вынул мобильник. Да еще цепочку с шеи "рыжую" сдернул! И это на глазах у всей честной публики! Ну не паскуда!? Паскуда и есть! По-другому его и назвать нельзя.
Четверых, в том числе и Шурша, и этого мутанта Форда, повязали. С цепочкой, блин, с мобильником повязали! Ну не дебил!? И стали бойцам шить статью. Да еще и статью-то какую! Препоганую статью. Не "хулиганка" какая, не "телесные", а 162-ю, часть вторую — разбой.
А разбой — это задница. Разбой — это "пятнашка". Ну, это, конечно, при самом печальном раскладе. "Пятнашку" вряд ли "отгребли" бы. Первая судимость, все-таки… Материальный ущерб небольшой, опять же… Но вот на "условный" рассчитывать не приходилось. Это "стопудово"…
Не то, чтобы Саня боялся тюрьмы. В принципе, он предполагал, что рано или поздно туда попадет. Хоть и не профессор, а два плюс два командир складывать умел, и относительно своих жизненных перспектив иллюзий не испытывал. Но по-другому жить не мог и не хотел. Нацистом Шурш был столько, сколько себя помнил, и иной жизни для себя не мыслил. А вот идти на зону из-за такой ерунды было очень обидно.
После того, как все закончилось, Саня пинал Форда до тех пор, пока свои же не оттащили, опасаясь, что экзекуция закончится и вовсе дурно. После выхода из больницы тот исчез, и больше никто из бойцов его не видел. Ну и тем лучше. Мутный он все-таки был какой-то, с мелкоуголовными наклонностями (это выражение из "Двенадцати стульев" почему-то запомнилось Сане, может потому, что это была одна из очень немногих прочтенных Шуршем книг по настоятельному совету матери).
И вот тогда, когда командир, второй день сидя в грязной прокуренной "предвариловке", уже было смирился со своей судьбой, появился вот этот самый вежливый мужик. Велел называть себя Сергей Валентинович (имя-отчество это Саня благополучно забыл в ту же секунду, а про себя и в глаза называл мужика просто — "гражданин начальник"). Сначала обрисовал его, Шуршеву, перспективу (ну это он и без него знал), а затем предложил альтернативу. Дело он, мужик этот, замнет, а Саня за это будет его снабжать кое-какой информацией, и еще услуги иногда кое-какие оказывать. Вот так вот все "кое-как"… Не бесплатно, естественно. И в конце сказал: "Кстати, если ты думаешь, что ты — умный, а все остальные — тупые, в смысле того, что сейчас согласишься, а потом "соскочишь", то ты эти мысли лучше сразу брось. Раздавлю и не замечу".
И так он это вдохновенно и правдиво сказал, так честно посмотрел в глаза, что Шурш сразу понял — этот раздавит.
Эх, если бы не пацаны… Он бы никогда не согласился! Ну, во всяком случае, это он так сам себя утешал. Если же сказать по правде, на зону очень не хотелось. Ну очень! Тем более из-за какого-то козлины…
На практике все оказалось не так уж и погано. Шурша вместе со всеми отпустили. Дело "растворилось". Как-то сами по себе исчезли свидетели: кто отказался, кто заявил, что его неправильно поняли, кто доказывал ошалевшему от таких раскладов следователю, что помимо банды "скинов" видел и летающую тарелку, из которой они выскочили. Потерпевшие вообще заявили, что подрались между собой. На подозрительные вопросы Совета "Железного креста" о том, чего это вдруг парням так подфартило, командир отбрехался кое-как. Навроде того, что есть у него по материнской линии дальний родственник в ФСБ, вроде чуть ли не в генеральском звании, что мать в ногах у него валялась, за сыночка просила, и тот смилостивился. А вытаскивать его одного, без пацанов, вообще смысла не имело. Если уж дело заминать, так — все дело. Ну, в самом деле, не отпустят же его одного!?
