Ознакомительная версия.
Отец, седой, загорелый, немного сутулившийся, как всегда, старался выглядеть спокойным, говорил уверенно, но во взгляде читалась растерянность и толика отчаяния.
– Как? – только и спросил он, увидев сына за стеклянной перегородкой. – Как, Олег? Почему? Ты можешь мне объяснить?
Не мог, даже если бы и хотел, слова отца не задевали его, будто чужой человек сидел напротив, которому все безразлично. Отец состояние сына понял и заговорил снова:
– Олег, я им не верю, это чушь, бред, это подстава! Тебя заставили это подписать? Тебя били? Ты как себя чувствуешь? Да не молчи ты!
Он смотрел в лицо сына, смотрел пристально, да только зря старался. Мелкие ссадины на лице давно зажили, а кровоподтеки на ребрах и позвоночнике скрывает футболка, только не надо отцу знать об этом, незачем…
Олег поднял глаза и, собравшись с духом, ответил:
– Нет, я сам. Все так и было. – И, не давая отцу сказать и слова, спросил: – Как Наташка? Ты ее видел, она звонила?
– Не знаю, пропала, – развел руками отец. – Телефон выключен, по городскому никто не отвечает. Я звонил вчера и сегодня утром – тишина.
От этой новости стало полегче, почему-то пришла уверенность, что Наташка в безопасности, ей хватило ума сообразить, что дело дрянь, и уехать куда подальше, чтобы отсидеться, пока все не уляжется. А если еще здесь, то пусть уезжает немедленно, хоть она Чиркову не нужна, он свое получил и девушку не тронет. «Или наврал?» – тяжко шелохнулось нехорошее предчувствие, но Олег отогнал его.
– Передай ей, что у меня все нормально…
– Замолчи! – выкрикнул отец. – Замолчи и меня слушай! Плевать мне на твою прошмандовку, мне ты нужен, живой и здоровый! Я квартиру и дачу продам, найду тебе хорошего адвоката, он тебя вытащит.
Отец Наташку малость недолюбливал, но старался скрывать свою неприязнь, однако сейчас сдерживаться не стал, и Олег попытался перевести разговор на другое:
– Не надо, не поможет.
Отец и слушать его не стал. Махнул рукой и, резко поднявшись со стула, поспешно вышел из комнаты для свиданий. Олега увел конвой, и, пока шли в камеру, он снова, как в тину, погрузился в свою «пневмонию» – так было легче ждать финала.
А вот суд он помнил отчетливо, все до последней минуты, почти слово в слово, сказанное каждым из тех, кто находился в зале. Их было немного: судья, секретарь, прокурорский, отец – в новом костюме, белой рубашке, с государственной наградой на лацкане пиджака, сидел рядом с приятелем-соседом, пожилым полным мужиком из квартиры напротив. Наташка не пришла, зато «потерпевшие» привалили толпой. «Инвалид» – он приковылял с палочкой – сидел, прижимая жирную короткопалую лапу к груди, не забывая при этом тяжело дышать. Рядом суетилась полная беловолосая тетка, шуршала упаковками лекарств, совала ему то таблетку, то пузырек, но тот героически отказывался. И, превозмогая боль, поведал суду, как Покровский О.С. напал на него с ножом, причинив тем самым вред и без того слабому здоровью. Вред квалифицировали как средней тяжести, о чем имелось экспертное заключение, потом выступал свидетель, Титов, чернявый с квадратной рожей, третьего почему-то не было. Зато этот отдувался за двоих: складно пропел суду свои показания, после чего зачитали Наташкины: «Мы подъехали к моему подъезду, у подъезда сидели Капустин и еще два человека. Покровский увидел их и сказал: «Ненавижу, суки, сейчас вы подохнете!», достал нож и набросился на Капустина». Этот удар Олег перенес спокойно: чего-то подобного он ждал, по-другому просто и быть не могло. Новые показания, чудесные справки – он уже устал удивляться и просто ждал, когда все закончится.
Отец, услышав это, выругался в голос, получил замечание от судьи и стал смотреть то на сына за решеткой, то в окно. Дачу он продал, а вот с адвокатом не успел: слишком быстро назначили суд, «бесплатная» тетенька сидела неподвижно, с прямой спиной, и что-то записывала в блокнот. Крыть ей было нечем, выступление получилось кратким и смазанным, его выслушали и сразу забыли.
А отец тем временем бледнел, бледнел на глазах, потянулся к галстуку, дернул его, стащил, расстегнул пуговицы. Но справился с собой, поднялся на ноги, когда судья зачитывала приговор. Олег не сводил глаз с отца и невнимательно слушал, что там вещает серьезная молодая женщина. Она говорила долго, зачитывала с листа, беря их со стола один за другим. Отец держался за спинку кресла и молчал, сжав губы, судья говорила, «инвалид» внимал ей, как и оплывшая блондинка, ростом сыночку едва ли до плеча.
– Семь лет колонии общего режима, – прозвучало в тишине, зашуршали бумаги, и судья села на место.
А отец посмотрел на Олега, странно улыбнулся и вдруг повалился набок, сосед подхватил его, заозирался по сторонам, не зная, что делать. Олег кинулся к решетке, но охранник закрыл ему обзор, заорал что-то, угрожая, но ему было наплевать. Он ничего не видел, хотел крикнуть, позвать отца, но горло перехватило, внутри все сжалось в ледяной комок. Успел только заметить, как отца под руки выводят из зала, следом поспешно смывается «инвалид» с мамашей, потом уходят остальные. Олег вцепился обеими руками в прутья и смотрел через плечо охранника на дверь, смотрел, пока не грохнула решетка и конвой не потащил его к выходу.
Ольга сидела на лавочке напротив фонтана и смотрела куда-то вверх, слегка щурилась и улыбалась. Стас тихонько обошел ее со спины, закрыл ей ладонью глаза. Ольга вздрогнула и засмеялась:
– На крыше сидят голуби, три штуки.
Стас посмотрел на крышу клиники: точно, все верно, именно три. Один, точно застеснявшись его взгляда, сорвался и полетел куда-то в сторону забора.
– Подумаешь, голуби! – Стас положил хрустящий оберткой букет роз ей на колени. Поехали домой.
Ольга поднялась, взяла его под руку, Стас взял ее сумку и повел к проходной.
– Голуби, – повторила она, обнимая букет и глядя по сторонам, – я их вижу. Понимаешь, вижу! Они далеко, но я все равно вижу.
И так всю дорогу: она сидела сзади, положив Стасу руки на плечи, и то читала надписи на указателях, которые появлялись вдали, то рассматривала в небе самолеты, то еще какую-то мелочь на горизонте. И все говорила, говорила, даже чуть не плакала, уткнувшись лбом ему в затылок.
– Я вижу, понимаешь! Это же счастье, настоящее счастье, ты просто не понимаешь!
А он прекрасно ее понимал, сам глупо улыбался, глядя на дорогу, гладил Ольгины пальцы и молчал, чтобы голосом не выдать себя, отделывался невнятным мычанием и междометиями. Но Ольга этого не замечала, ей несколько дней назад заново открылся мир, и она постигала его, как ребенок, что учится ходить без помощи взрослых. Кое-как Стас справился с собой и в город въехал по другой дороге, повез Ольгу окольным путем. Та и не сообразила, что тут нечисто, очнулась только, когда «Ауди» остановилась у серого одноэтажного здания.
– Что такое? – закрутила она головой, прищурилась, прочла надпись на вывеске у двери и ущипнула Стаса за щеку: – Ты куда меня привез?
– В загс, или сама не видишь? – нарочито грубовато ответил он. – Заявление подавать. Паспорт, надеюсь, у тебя с собой?
– Да.
Стас открыл заднюю дверцу, протянул руку. Ольга посмотрела на него снизу вверх, поправила косу, посидела, точно в раздумье, и сказала:
– Обязательно сейчас? Я плохо выгляжу после больницы…
– Плевать! – Он обнял ее за талию и повел к двери. – Это же не свадьба. Сколько можно ждать, в конце концов, я больше не могу. Все, без разговоров!
Ольга послушно шла рядом, шла и улыбалась, глядя по сторонам и вверх, на ветки деревьев, листья и птиц, смотрела так, точно видела их впервые в жизни.
Ветер рвал конверт из рук, трепал помятые края, норовил выхватить из пальцев, но Олег держал его крепко. Повернулся спиной к ветру, вытащил потрепанный листок, развернул, еще раз прочитал строки, все до одной, начиная с «шапки» и заканчивая фамилией и телефоном исполнителя на обороте. Читал так, словно хотел найти там что-то новое, будто видел бумагу впервые в жизни, а не выучил написанное в ней наизусть: «Суд высшей инстанции рассмотрел вашу жалобу… Приговор оставлен без изменения…» Вот так. Все зря, чего и следовало ожидать – адвокат же предупреждал, что ничего не получится, но отец его не послушал. И не дожил полтора месяца до этого письма.
Олег сложил бумагу по сгибу, убрал в конверт и принялся рвать его на части. Сначала пополам, потом еще раз, еще, и так, пока в руке не остались лишь клочки с неровными краями. Он бросил их в урну у входа в столярный цех, отошел в сторонку и бессмысленно уставился на забор. Олег ничего не чувствовал, кроме зверской усталости, от нее клонило в сон, и глаза слипались сами собой. От цеха ветром доносило едкий табачный дым, голоса, смех, мат и запах стружки. Он поднял воротник, глядя на сизый перед оттепелью лес за забором, на низкое небо, на ворон, запросто сновавших над «колючкой». Два с половиной года перед глазами одно и то же, и это даже не половина срока, впереди столько же, а потом еще немного, и он свободен, можно ехать домой. Можно, но зачем? Да и некуда – отец на свидании сказал, что продал все заработанное когда-то на полигоне: и дачу, и квартиру, переехал в «хрущевку» на окраине города, надеялся до последнего, что на эти деньги вытащит сына. Олег пытался его отговорить, но старик гнул свое. Выглядел паршиво – бледный, похудевший, но держался молодцом, хоть и из последних сил. А прощаясь, обронил ненароком, что Наташка тогда сделала аборт и куда-то пропала из города, и если Олег попросит ей позвонить или весточку какую передать, то пусть на отца не рассчитывает.
Ознакомительная версия.
