Воронцов шел по вечернему городу, и ему здесь все нравилось. Здесь могли обдурить или залезть в карман на каждом шагу, здесь за красивыми фасадами домов дыряво глазела нищета, а но улицам ходили граждане, которые на вопрос — «Который час?» — сразу сжимали кулаки, это была, возможно, самая грязная, самая загаженная промышленными отходами, самая криминальная дыра во всем мире, но Воронцов любил этот город. Здесь билось сердце Донбасса, в котором смешалась кровь всех наций Евразии, их жажда, их гнев, их жадность и все их похоти, сбывшиеся и несбывшиеся. Этот город был домом Воронцова, он здесь родился и прожил на этих улицах всю жизнь, в его жилах текла та же волчья кровь, он сам был похож на этот город со всеми его пороками.
Подходя к дому, Воронцов снова ощутил приятный запах свежеполитой земли и цветов, а войдя во двор, — еще и приятный запах чего-то вкусного из приоткрытой форточки.
В этот раз девчонка ждала его внутри кухни, а не на ее пороге, на котором он сам слегка остолбенел на мгновенье — она обрила волосы наголо, сама, вероятней всего, поскольку такая стрижка стоила недешево по нынешним временам, а на столе дымилась очередная курица, и на два удовольствия сразу у нее не хватило бы денег.
Молча кивнув, он подсел к столу — после риккертовского огурца, есть хотелось зверски.
— Вы будете пить водку или чай? — осторожно спросила девочка.
— А почему ты вообще решила, что я пью дома водку? — брюзгливо спросил он. Она пожала плечами и опустила бритую голову. Воронцов молча принялся за еду, раздумывая, что со всем этим делать. Нельзя было по-хамски не заметить, что она много делает для него, но и проявить уместную признательность тоже было нельзя — нельзя же было дать ей думать, что ее здесь оставят навсегда? Или оставят?
В конце концов, он ограничился тем, что заметил:
— Очень вкусно, — и, никак не прокомментировав ее новую прическу, удалился в свою комнату и рухнул там на кровать, решив плюнуть на сегодня и на гигиенические процедуры и на глубокие размышления.
Но куда было деться от глубоких размышлений?
Обитатель башни, переставший быть обитателем башни, размышлял во тьме, лежа на широком и удобном диване, — теперь он стал обитателем офиса, обладателем ложа и наложницы. Положение его было двойственным во всех смыслах, и он размышлял о том, как собрать разбегающиеся смыслы в единое целое, его многоуровневая наложница тихо дышала рядом на разложенном диване. С самого начала он знал, что ее нельзя бросить, — не потому, что ее могли бы найти уроды, хотя они нашли бы ее наверняка, и не потому, что уроды могли выйти на него через нее где-нибудь в квартале, и не потому, что не хотел бросить квартал, где мог найти все необходимое: пишу, кокаин, женщин, а потому, что он не мог ее бросить, — и все. Но в этом — «и все», двойственность таилась, как змея в траве, и его окончательность раздваивалась змеиным жалом; он должен был либо взять наложницу в путешествие, в котором, по воле Голоса, находился сам, либо прикончить, — и все.
Лежа на спине, раскинув руки и ноги, он вдруг увидел змею в траве, она была черной, с раздвоенным черным языком.
— Я дарю ее тебе, — сказала змея Голосом, — но я требую плату за оба входа. Пока ты не заплатишь за нее, ты не получишь ни ее жизнь, ни ее смерть. А пока ты не заплатишь, она будет сидеть на твоей груди и жалить тебя двойным жалом, как мужчина и как женщина.
— Почему Ты так сделал?
— Ты не убил мента сразу. Теперь ты будешь платить за все сразу: за освобождение, за наслаждение и за власть. Ты принесешь мне голову мента. — Змея распалась на две части и две черные змеи поползли в разные стороны. Тогда я верну тебе единство, — стихая, прошипел Голос.
В другой каменной коробке, разделенные стенкой, лежали во тьме девочка и лысый сыщик. Девочка смотрела во тьму широко открытыми глазами, подтянув колени к животу и сунув руку между ног. Воронцов лежал навзничь, разбросав руки и ноги, и вглядывался во тьму внутри себя. Из тьмы выплыла бледно-розовая точка. Засыпающий Воронцов почти не обратил на нее внимания. Но его внимание требовалось тому, кто владеет снами. Вдруг точка пришла в быстрое, оставляющее розовый след, движение, как будто кто-то чертил огоньком сигареты в темном воздухе, как будто некто, скрывающийся во тьме, ткал паутину движений из бледно-розового свечения. Узор становился все сложнее, он мерцал, он начал поворачиваться по оси. У Воронцова закружилась голова, он попытался открыть глаза, но не смог. Тогда он попытался всмотреться внутрь, чтобы увидеть, кто скрывается внутри паутины, кто чертит иероглиф в пустоте. И увидел бледную голову, странно-отрешенное, странно-знакомое лицо.
Девочка за стенкой хрипло застонала, треснуло стекло в окне, подпорченная луна, перекосив щелью рыло, облизала ей пальцы сквозь неплотно закрытые шторы.
В другой бетонной коробке забилась в конвульсиях двойная змея, черная Герта наблюдала за ней желтыми неподвижными глазами.
А вокруг и над, и под — хрипел, извивался в конвульсиях город черно-желтого дьявола, где земля не заканчивалась под ногами, а небо висело там, куда достигал луч лазера, где день и ночь были одновременно, и судорожный карнавал жизни плясал, стрелял салютами, изрыгал сперму, задыхался от похоти над головами задыхающихся во тьме.
На следующее утро, хмуро поразмышляв над чашкой кофе, Воронцов позвонил Риккерту домой. Вообще-то такого между ними не водилось — звонить домой. Несмотря на то, что ни у того, ни у другого, не было никого ближе друг друга, между ними проходил ров, заполненный ледяной водой старых воспоминаний, они старались держать дистанцию, нарушая ее только после водки — водка все спишет. Риккерт был удивлен, услышав голос Воронцова в трубке, но, тем не менее, или, может быть, поэтому, брюзжать начал сразу.
— В чем дело? Не знаешь, который час?
— У меня срочное, — также брюзгливо повышая голос, начал было Воронцов и замолчал, понимая, что это его «срочное» выглядит вполне по-идиотски в свете дня.
— Ну, говори, — уже мягче, произнес Риккерт.
— Характер ранений, нанесенных пилой, — сказал Воронцов медленно, подбирая слова. — Тебе не кажется, что он соответствует определенному рисунку движений, что все четыре удара представляют собой связку?
— Конечно, — уверенно ответил Риккерт. — И я тебе об этом сказал еще вчера, надо было внимательней слушать. Убийца действовал так, как действует боец кэндо, — все возможные движения у него давно заучены. Он не смотрит, куда бьет, понимаешь? Движения ног скоординированы с движениями рук. Этот человек — спец, как я тебе уже имел честь доложить.
— Ладно, понял. Дело в том, что я недавно видел нечто похожее. Только там действовали не пилой, а чем-то маленьким и острым. Четверых засранцев расписали вдрызг, как помидоры, не задев при этом ни одного важного сосуда.
— Это надо уметь, — заметил Риккерт. — Такие штуки делают спецы, я сталкиваюсь иногда с последствиями дилетантской работы. Но если сразу четверых и если это сделал один человек, то он мастер. Я бы доверил ему вырезать твой аппендицит.
— Спасибо. А если бы я предъявил тебе этих четверых недоносков…
— Только в холодном виде, — перебил Риккерт.
— …То ты смог бы соотнести способ нанесения ударов в обоих случаях?
— Я мог бы соотнести х…й с носом и не более. Ты что, думаешь, что отрубленная голова и порезанный палец — это одно и то же?
— Ты же смог установить, что удары пилой нанес один человек?
— Я ничего не установил, я сделал обоснованное предположение. Устное. И если ты…
— Ладно, ладно, — перебил. Воронцов. — Я просто советуюсь с тобой.
— Ну, хорошо. Значит, со мной еще можно о чем-то посоветоваться.
— Если бы ты увидел медкарты…
— Я не имею права давать частных консультаций по медицинским документам.
— Ты не имеешь права торговать «люгерами».
— Ты не имеешь права воровать венецианские кинжалы.
На этом разговор зашел в тупик и оба тяжело засопели от злости.
— Представляю себе, — сказал Риккерт после минуты молчания над похороненными надеждами Воронцова, — как веселится тот парень из СБ, который прослушивает твои разговоры. — И повесил трубку.
Их беседы нередко заканчивались так, в особенности на следующий день после совместных выпивок, когда оба чувствовали, что слишком уж рассупонились накануне, приоткрыли свои мохнатые души и злились на себя за это.
Воронцов посидел некоторое время с трубкой в руке, внутренне кляня себя за этот никчемный звонок, затем набрал номер Дядыка. План действий на сегодня сложился у него мгновенно, как только он открыл глаза утром, но некое смутное чувство опасности заставляло его желать оставить какие-то концы конторе на случай чего. Сообщив ошалевшему со сна напарнику, что собирается поработать по убийству в промзоне, Воронцов попросил его навести справки в бюро технической инвентаризации, в торговом отделе и в налоговой инспекции, чтобы выяснить, кто владеет зданием «Плюса», кто регистрировал «Плюс», можно ли найти этого типа, и были ли среди его персонала охранники. Затем он подозвал девчонку и сказал. — Вот тебе деньги, купи себе зубную щетку, трусы, носки, затычки и что там тебе еще нужно. Лезвия купи, раз уж бриться начала. Будешь уходить надолго, закрывай на оба замка. Будешь уходить навсегда, — кинь ключи в форточку.
