Только один из троих рабочих поднял голову при нашем приближении и, узнав хозяйку, снова принялся за работу. На нем были черные очки сварщика. Дымящаяся жидкость в отблесках дьявольского пламени с шумом лилась по скважинам и заполняла внутренность формы.
В такой обстановке трое мужчин выглядели фантастическими существами. Обвязанные по бедрам фартуками из толстой кожи, в асбестовых рукавицах и в штанах, заправленных в сапоги, появись они в таком виде на улице, любой принял бы их за марсиан. В этом наряде они едва ли мерзли, тем более, что в углу, рядом с внушительной кучей угля, под вытяжной трубой краснела топка печи. Пот уже застилал мои глаза, соленые капли стекали по щекам в углы рта. Наблюдая за работой, я подошел ближе. Раз уж я здесь, проведу время с пользой. Моя проводница, более осторожная и опытная, держалась на разумном расстоянии. Вспомнив о ее макияже, я внутренне рассмеялся.
– Идемте взглянем на пингвина, – сказала она, увлекая меня в соседнюю пристройку с низким потолком.
Деревянные ящики высились вдоль стен, на крышках значились названия лежащих внутри материалов, необходимых в работе литейщика. Столы и верстаки, колченогий стул и хромой табурет были засыпаны коричневой пылью. На этажерке, между бутылкой вина и разнообразными инструментами, стояла голова Бетховена с мощным лбом и словно недоумевала, как ее сюда занесло. А возможно известный музыкант размышлял о превратностях судьбы. Свежая царапина на божественной голове явно свидетельствовала о недавно доставшемся на его долю ударе по божественной голове. Среди прочих безделушек на металлической волне балансировала традиционная чайка, встречающаяся всюду и давно потерявшая имя своего первотворца. Переходящая от одного к другому в качестве подарка, украшающая мелкобуржуазные салоны и зубоврачебные кабинеты, скрывающаяся в самых темных закоулках чердака людей со вкусом, она везде одна и та же, с крошечными отличиями в изломе крыла или изгибе волны.
– А вот пингвин, – провозгласила госпожа Жакье.
Я осторожно взял протянутый макет. В любом случае он требовал бережного обращения, чтобы, не дай Бог, не испортить подобный шедевр. Как она и говорила, это могло служить подставкой. А равным образом пресс-папье, забавным штопором или декоративной ручкой для унитаза. Возможности использования практически не ограниченные.
– Красиво, правда?
– Очень красиво, – признал я.
Мне весьма живо представилась улыбка типа, сотворившего "это", когда в его присутствии произносились имена Пикассо или Ханса Арпа. Да, я ее видел как наяву эту улыбку, пренебрежительную, полную жалости и превосходства. Я поскорей вернул произведение – произведение искусства, раз уж это так называется – госпоже Жакье. Вытерев лицо, я указал пальцем в направлении мастерской:
– Они его размножают?
Против моей воли "размножают" прозвучало на жалобной ноте.
– Нет пока, – ответила она, возвращая пингвина на место. – Они только готовят формы. – И показала на верстак, где были свалены образцы. Во вдавленном виде оно выглядело еще безобразнее, чем в рельефном.
– Сейчас они работают над обыкновенными безделушками.
– А, да?
– Пойдемте посмотрим.
Мы вернулись к литейщикам. Они уже перешли к следующей стадии работы. Молча, при помощи небольшого груза, двое из них выбивали готовые формы из одного ящика, и отливки выпадали на пол. Третий бросал в поставленный на раскаленную печь тигель медные предметы, которые длинной лопатой черпал из ящика. Там были самые разнообразные обломки – от кусков пепельниц до карнизов для занавесей, колец и патронов от ламп и т. д. Огонь в печи раздувался электрическим вентилятором, чье назойливое жужжанье перекрывало все остальные звуки.
– Когда вы начнете производство пингвинов? – прокричала госпожа Жакье, чтобы ее смог услышать тот, к кому она обращалась.
Им оказался рабочий в черных очках. Он сдвинул их высоко на лоб под козырек каскетки.
– Завтра, – ответил он, не переставая отделять готовые формы. – Сейчас мы положим формы в сушильную камеру.
И он кивнул на кирпичное сооружение рядом с горящей печью. Стоявший на ней тигель, покрытый углем, подавал признаки жизни. Из-под приподнимающейся крышки протекали ручейки меди и шипя стекали в огонь. Рабочий в черных очках, должно быть, тоже имел к нему какое-то отношение, так как обернулся и крикнул:
– Жюль, дело за тобой!
Указанный Жюль схватил крышку тигля длинными щипцами, затем, вооружившись чем-то вроде ковша на длинной ручке, принялся снимать пену с кипящей жидкости, словно с обычного супа.
– Горячо, а? – спросил я у парня, чтобы не казаться невежей.
– Тысяча семьсот градусов, – ответил он, помещая на место крышку и подкидывая угля.
– Температурка.
– Да уж, сударь. Не советую опускать туда руки.
– Да, это слишком радикальное средство от обморожений.
– Вы идете, господин... э-э... Бурма? – крикнула госпожа Жакье с противоположного конца мастерской.
В знак благодарности за то, что мне не пришлось вновь повторять свое имя, я немедленно последовал за ней. Мы перешагнули осыпавшуюся кучу песка и вошли в комнатушку, не менее пыльную, чем остальные помещения, и где царил все тот же едкий запах плавящейся меди. На столе, в стороне от шлаков и отбросов, я увидел нагромождение того, что производится в мастерских мадам Жакье: медальоны, кольца для ключей, украшения на замки шкафов, ручки для ящиков и т. д., а заодно несколько предметов, пригодных на пробки для батарей центрального отопления, футболиста на бегу, голову краснокожего, самолет, боксера и тому подобное.
– Вот на что мы живем, я и мои дети, – заявила госпожа Жакье, делая широкий жест. – И на это жили, и хорошо... (Она сделала ударение на последнем слове.) ... родители моего первого мужа, производя и продавая эту... мишуру. Не правда ли, смешно?
Нет, не должна она была думать, что это смешно. И слово "мишура" оцарапало ей язык. Просто она была осторожна и не уверена, является ли все это вершиной изящных искусств. А я до сих пор не катался по земле от восторга. Вероятно, я даже не сумел подавить несколько раз ироническую улыбку.
– Не бывает дурацких профессий, – заметил я.
Это глубокое умозаключение ей понравилось. Оно проникло ей прямо в сердце. Это была философия и мудрость по ее мерке, в масштабе чаек, пингвинов и прочей живности, дававшей пропитание кварталу. Я ей нравился, она сама об этом сказала (надеюсь, что дело не зайдет слишком далеко), и рассуждения такого плана могли только повысить то уважение ко мне, которым она меня вроде бы удостоила. Не важно, что мне уже надоело паясничать, и что я с удовольствием бы сбежал. Мое собственное дело не продвигалось по мере знакомства с делами других.
– Нам приходится выдерживать жестокую конкуренцию, – вздохнула она. – Вы конечно знаете, что большая часть парижских сувениров производится в Германии, не так ли?
Я испугался, как бы она не пристала ко мне с лекцией о германской угрозе, но все закончилось на констатации факта. Взглянув на часы, госпожа Жакье предложила:
– Самое время присоединиться к Одетт, вам не кажется?
– Если хотите, сударыня.
Она отдала последние распоряжения рабочим, и мы покинули эти "раскаленные" места.
Глава восьмая
Подозрения разного рода
– Вам было интересно? – заботливо спросила моя хозяйка, как только мы оказались на улице де ля Перлы.
– Очень, – солгал я.
– Да, это интересно, – поддержала она, словно убеждая сама себя.
Мы свернули на узкую улицу де Ториньи. Несколько шагов, и госпожа Жакье объявила, что мы у цели.
Я содрогнулся. Развлекательная программа угрожала развернуться по пугавшей меня схеме. Я оказался зажат между двумя историческими особняками. Один из них был, как я узнал позже, известный "Соленый" особняк, названный так потому, что принадлежал известному сборщику соляного налога, нажившемуся на нем так, как ни один другой. В этой архитектурной жемчужине XVII в., наполовину погребенной под скверными, лишенными всякого стиля и изящества позднейшими конструкциями, ныне помещается какая-то техническая школа. Другой особняк, обитаемый госпожой Жакье, стоял как раз напротив и не исключено, что построил его какой-нибудь чиновник-фрондер той эпохи, бросая вызов соседу напротив. Он также пострадал от лет и людей, гармоничный овал внутреннего двора нарушал деревянный барак, отличающийся чистотой линий, свойственной курятникам. Мы молча пересекли этот двор, вымощенный большими плитами, когда-то звеневшими под копытами породистых лошадей, а теперь гремевших под самокатом пронзительно кричавшего сорванца. Госпожа Жакье, вдруг чем-то озабоченная, избавила меня от исторического обзора, внушавшего мне ужас, и я не собирался никаким несвоевременным замечанием вызывать на себя потоки ее эрудиции. (Уж если меня вдруг охватит тяга к знаниям, я лучше куплю себе книжку.) Таким образом, пройдя через огромную застекленную дверь, ведущую в вестибюль, чуть менее просторный, чем Сквер дю Тэмпль, мы вступили на широкую лестницу с покатыми, стертыми и скользкими ступенями. Преодолеть их без опасных последствий помогали чудесные резные перила, элегантностью которых я, по-прежнему осторожный, предпочел восхищаться про себя. Однако на середине пролета госпожа Жакье остановилась, опустив ладонь мне на руку, чем вызвала у меня опасение, что экскурса в прошлое не избежать.