Тут я застываю как громом пораженный.
— Что? Простите? Вы обделываете международные делишки с американцами и швейцарцами и при этом хотите меня убедить, что едете без гроша?
Я уж чуть было не начал сочувствовать его положению, а он затевает нищего из себя строить… Мы увязаем. Спотыкаемся о порог абсурда.
— Литр воды — еще куда ни шло. Но пятьдесят тысяч лир за гостиничный номер… это уже чересчур.
— Я ни о чем таком вас не прошу. Но если бы вы были любезны оставить мне подушку с простыней или одеялом, я бы устроился в зале ожидания. Мне нужно будет лишь сделать один звонок в Швейцарию. За счет абонента, однако монетка все–таки понадобится.
— Что–нибудь важное?
— Ну… да.
Я изнемогаю. Головокружение на краю пропасти или чего там еще. И где–то в самом низу различаю измученную тень меня самого.
— Не хочу ничего такого сказать, но похоже, что вы в дерьме по самые уши. Заметьте, меня это даже немного утешает, потому что рядом с вами я просто счастливчик.
— Вы даже не представляете, как удачно выразились. У меня двое ребятишек, двенадцати и четырнадцати лет, и жена, которая никогда не работала. Когда я перестал вкалывать — и вовсе не из–за лени, как вы говорите, — то влез в долги, я занимал, и по–крупному, не имея возможности вернуть ни гроша. Я перестал платить налоги, за жилье… и тогда…
— И тогда вы сделали какую–то глупость.
— Нет. И да, и нет. Собственно, нет. Вы хотите спросить, какого рода глупость? Кража? Я на это не способен. В любом случае вы не сможете понять, у вас ведь нет ни жены, ни ребенка.
— Нет, но работа у меня есть, и я держусь за нее, пока не подыскал другую. Я сын простого работяги и сам вкалываю, так что избавьте меня от этого припева: «суровая действительность, которую молодым беззаботным дуракам вроде тебя не понять».
— Я этого не говорю…
В первый раз вижу его зубы. Он хотел засмеяться, но не имеет на это сил. Надеюсь, что смогу проникнуть в тайну этого человека еще до Милана.
— Весь этот бордель на таможне из–за вас? Вы на учете?
— Да. Черный список. Полное запрещение покидать французскую территорию.
Я уже видел типов, которых прихватывали за нелады с законом. А у этого налоги… жалобы заимодавцев… представляю себе.
— А почему вы перестали работать?
Тут он снова погружается в себя, и крышка опускается над его головой.
Из пещерной глубины деревянного сундука доносится едва слышная фраза:
— А вот этого я никогда не скажу… Никогда. И это в ваших же интересах.
Черная дыра в четыре километра. Туннель. Нигде не чувствую себя лучше, чем в этом футляре из сплошных стен, сквозь который мы мчимся: шум делает бесполезным любое слово, верхний свет становится в сто раз более густым. Остается только замереть и ждать. Наконец вырываемся оттуда. И ничего не изменилось. Соня по–прежнему тут, втиснутый в свое ложе из подушек. Он только что заснул. Пот струится по лицу. Ему удалось украсть у меня мой драгоценный сон, и я торчу здесь как дурак, глядя на него, а он буквально сочится своей тайной, лежа в катафалке, набитом белым чистым бельем. Я не врач, но весьма опасаюсь, что никогда больше не увижу его идущим прямо, с высоко поднятым сухим лицом и широко открытыми глазами. Я уже не понимаю, что страшит меня больше — угодить в тюрягу или не узнать конца его истории. Если я засну, то сюда может войти какой–нибудь контролер, открыв дверь своим четырехгранником, а если закрою бак, соня задохнется. У меня больше нет свободных купе. Я уже начал было подумывать о том, чтобы запереть свою кабинку на висячий замок, а самому отправиться спать к Беттине, но нежелательно оказаться в замкнутом пространстве наедине с пассажиркой, на это всегда дурно смотрят, когда застукают.
В коридоре пусто. Я бы хотел, чтобы что–нибудь пришло ко мне на помощь, что угодно, любое явление, которое помогло бы внести разнообразие в это невыносимое однообразие. Например, пассажир–итальянец, орущий от счастья, что вернулся домой, или подросток, протягивающий мне свой плейер, напичканный хард–роком, или владелец маленького кинотеатра, этот мог бы предложить мне пожизненное место киномеханика. Мне надо протянуть до Милана, а там, клянусь, я отсеку гнилые ветви и запрусь до завтрашнего утра, и пусть только болван контролер или кретин пассажир попробуют меня разбудить…
Сейчас я был бы не прочь занять чем–нибудь свой ум, чтобы меня рассмешили, чтоб угостили горячим кофе из термоса. Коридор в высшей степени негостеприимен — линолеум, ледяной металл, запотевшие стекла. Я на мгновение останавливаюсь перед купе Беттины. Она завернулась в одеяло и спит, приникнув к своему рюкзаку и высунув одну ногу наружу. У нее невероятно хрупкая лодыжка, обтянутая белым носком.
Сауна. Она и я. На Фарерах.
Дверь на том конце бесшумно открывается. Два типа, уже готовые войти, заметив меня, приостанавливаются. Мой первый рефлекс — заскочить в купе Беттины, опустить все три шторки со стороны коридора и запереться изнутри четырехгранником. Один из типов для виду облокачивается на оконный поручень, но следит за мной уголком глаза. Понял. Это меняет все, и вовсе не в том смысле, в каком я хотел. Вагонные пираты, явившиеся в свой обычный час с твердым намерением обшарить каждый вагон за время, оставшееся до Милана. Только ворья мне тут не хватало…
Потихоньку двигаться к своей кабинке, но сразу не заходить. Ни в коем случае. Чтобы не подумали, будто я боюсь.
А я и в самом деле боюсь. Не совсем этих двоих, несмотря на их ножи, но бардака, который они способны учинить в вагоне проводника, который сегодня ночью не слишком в этом нуждается. Если хоть один пассажир проснется, обнаружив чужую руку в своем кармане, у него будет повод поорать, устроить драку, остановить поезд и переполошить легавых, и мне уже не удастся потихоньку избавиться от зайца. Вспоминаю тот раз, когда дело закончилось на перроне какого–то крохотного вокзала, где и поезд–то ни один никогда не останавливался: двое воров дрались с тремя совершенно ополоумевшими пассажирами. Фараоны явились через пятнадцать минут после того, как треснула первая челюсть, и прошло еще два часа, прежде чем поезд снова тронулся.
А вдруг они сунутся к крикуну, хотя у того больше и взять–то нечего? Это же будет сущее светопреставление. Он наверняка решит, что против него заговор, и поубивает их всех на месте. А Беттина? У нее случится новый нервный припадок, и я уже никогда не решусь посмотреть на себя в зеркало. Что делают в таких случаях? Нет, сегодня ночью я не спрячусь у себя в купе, пережидая, пока все само пройдет. Впрочем, он начинает терять терпение, он сверлит меня взглядом, и, если я сейчас же отсюда не уберусь, он попросит, приставив мне нож к горлу, принести ему кофейку. Я знаю, чтобы меня тут пришили, шансов очень мало, они ведь не убийцы и прекрасно понимают, во что это обходится, они просто хотят спокойно делать свою непыльную работенку. Они никогда не воспользуются ножом, никогда, это точно. Но он у них есть в кармане, они готовы его показать, вот этого–то я и боюсь — увидеть, как он раскроется в одно мгновение перед моим носом. Это все. Они, морщась, перекидываются парой слов, что–нибудь вроде: «Что там еще за говнюк? Не дают поработать спокойно». Они теряют время, для них это идеальный момент — в коридоре, кроме меня, ни души.
Тем хуже, я иду вперед, заставляя себя глядеть прямо им в глаза.
Шум в тамбуре у них за спиной.
Галлюцинация… Мираж…
Итальянские контролеры.
Это Бог. Он все увидел сверху… Он хочет искупить ночь, которую заставил меня пережить…
У них забавно вытягиваются лица при виде воров, не поймешь даже, кто больше смущен, — покачивания головой из стороны в сторону, обмен любезностями, prego, grazie,[21] и они идут дальше своей дорогой, мне навстречу. Можно подумать, это старая добрая итальянская комедия «Жандармы и разбойники», только тут все еще натуральнее, чем на сцене. И ради достойного завершения спектакля они небось обнаглеют настолько, что потребуют мои билеты для контроля, дабы восстановить свой авторитет, который малость подрастеряли перед этой шушерой. Они приветствуют меня чуть надуто, один из них спрашивает, почему я не сплю. Я не могу впустить их к себе, поэтому вынужден шептать на ухо своим чуть перепуганным итальянским:
— Я воров караулю, они не хотят уходить из моего вагона. Что будем делать?
— Каких воров?
— ?
— Где ты воров видел?
Нет, не может быть, чтобы Бог послал ко мне этих скотов. Невозможно. Разве что он хочет моей погибели.
— Да вон же они! В том конце. Это что, тайные агенты, по–вашему? И какого черта вы им потакаете?
Они делают рукой этакий маленький жест — дескать, «брось, чего ты в самом деле…» Неотразимая итальянская система. Их концепция благополучия… Вместо того чтобы выразиться ясно и определенно, они предпочитают не рисковать, сопровождая свое предположение тонкой мимикой: «я ведь тебе ничего вроде не говорил, но ты все–таки понял».
