Моя контора (два кабинета с общей приемной) помещалась за почтамтом на втором этаже старого оштукатуренного дома горчичного цвета. Посреди дворика, вымощенного поддельными каменными плитами, имелся фонтан — сухая бетонная впадина, где обитал металлический дельфин, давным-давно испустивший свой последний водяной вздох.
Контору и миссис Уэнстайн я делил с другим адвокатом, пожилым человеком, которого звали Барни Милрейс. Он специализировался на налогах и завещаниях. Партнерами мы не были. Я тешил себя мыслью, что пролагаю себе путь наверх. Барни, боюсь, уже шел под уклон. Он был тихим алкоголиком, настолько тихим, что я порой надолго забывал о его существовании.
Зато Белла Уэнстайн ни на секунду не давала мне забыть о ней. Вдова лет сорока с хвостиком, смуглая и волевая, она назначила себя моим личным погонялой. Едва я вошел в приемную, она впилась в меня глазами и сказала, поздравляя:
— Сегодня вы рано, мистер Гуннарсон.
— Потому что всю ночь колобродил. Шлялся и веселился.
— Ну, еще бы! В десять пятнадцать придет миссис Эл Стейбил. По-моему, она опять решила развестись.
— Хорошо, я ее выслушаю. А причину она назвала?
— Нет, в кровавые подробности она не входила. Но, насколько я поняла, Стейбил опять колобродит, шляется и веселится. Сами видите, к чему это ведет. Да, и еще вам звонил какой-то Падилья.
— Давно?
— Несколько минут назад. Он оставил номер. Позвонить ему?
— Да, да, сейчас же. Трубку я возьму в кабинете.
Я закрыл за собой дверь и сел за старинное дубовое бюро с выпуклой крышкой, которое, не постояв за расходами, доставил сюда из пенсильванского городка, где я родился. Его мне завещал отец вместе с небольшой юридической библиотекой, которая занимала почти все полки на стене.
Сидеть за рабочим столом отца... В этом есть странная приятность. Но и что-то гнетущее. Проходит долгое время, прежде чем возникает ощущение, что ты этого достоин. У меня оно как раз начинало возникать. Я снял трубку и услышал голос Падильи:
— Мистер Гуннарсон? Я у полковника Фергюсона. Он меня торопит.
— В чем дело, Тони?
— Объяснять по телефону я не хотел бы. Вы бы не приехали сюда?
— Лучше приезжайте ко мне в контору.
— Я бы рад, но не могу оставить полковника одного. Ему требуется кто-то — утешать его и успокаивать.
— Черта с два, требуется! — рявкнул Фергюсон, и тут же его голос загремел мне прямо в ухо: — Освободите линию!
Я освободил линию и вышел в приемную. Миссис Уэнстайн остановила меня одним из своих сложносочиненных взглядов, объединявших ироническую насмешку, трогательность и отчаяние.
— Вы уходите, мистер Гуннарсон? — произнесла она своим любезным, бешено однотонным голосом.
— Да. Ухожу.
— Но миссис Стейбил будет тут через несколько минут.
Что я ей скажу?
— Скажите, что я приму ее попозже.
— Она обратится к другому адвокату.
— Ну, нет. Стейбил ей не разрешит.
Днем фергюсоновское жилище производило внушительное впечатление: современный серо-зеленый дом из камня, дерева и стекла, невысокий, искусно вписанный в пейзаж. Он не выделялся на фоне моря и холмов, а сливался с ними.
Дверь открылась, едва моя машина свернула на подъездную аллею. Из дома вышел полковник Фергюсон, а за ним по пятам — Падилья. Вид у Падильи был бледноватый и не первой свежести, но он сумел улыбнуться. Угрюмое лицо Фергюсона застыло в глубоких неподвижных складках. Подбородок вокруг ссадины покрылся густой щетиной — угольно-черной вперемежку с серебряно-белой. Он подошел к моей машине.
— Какого черта вам тут надо?
— Естественно, я беспокоюсь о вашей жене...
— Это мое дело. Я сам решаю. Я вышел из машины.
— Но и мое, хочу я того или нет. И требовать, чтобы я сидел сложа руки, вы не можете.
— А я вот сижу.
— Больше вы никаких известий не получали?
— Нет. Но одно я вам все-таки скажу, хоть это вас и не касается. Я связался с управляющим банком — деньги будут готовы.
— Раз уж вы зашли так далеко, почему бы не сделать еще шаг и не обратиться к властям?
Он ощетинился:
— Чтобы Холли убили?
— Вы можете обратиться к ним тайно, без фанфар.
— А толку? Раз у преступников есть связь с полицией?
— Этому я не верю. Они вас просто запугивают, стараются парализовать, чтобы вы не принимали никаких мер. Как я вам уже говорил вчера, я знаю местную полицию: очень порядочные люди.
Падилья беспокойно нахмурился. До известной степени я разделял его тревогу, но подавлял ее. Фергюсон слушал меня, зажав длинный подбородок между большим и указательным пальцами. Я заметил, что ноготь на большом пальце обгрызен почти до мяса.
— Рисковать я не буду, — ответил он.
— Но, возможно, рисковать вам уже нечем.
— Не понял?
— Вашей жены, возможно, уже нет в живых.
Я рассчитывал его встряхнуть, но он окаменел от ужаса. Челюсть отвисла так, что открылись нижние зубы. Он провел по губам кончиком языка.
— Нет в живых? Ее нашли мертвой?
— Этого я не говорил. Но может так случиться, что и найдут.
— Почему? Я же отдам им деньги. А они только о деньгах и думают. Зачем им причинять ей вред? Для меня деньги — ничто...
Я перебил его:
— Вполне вероятно, что деньги вы отдадите, а ее так и не увидите. Вы это понимаете, Фергюсон? Едва они получат деньги, какая им выгода возвращать ее вам? Ни малейшей, а риск большой.
— Не могут же они взять деньги и все равно ее убить?
— Они профессиональные убийцы. Во всяком случае, некоторые из них. Каждый лишний час с ними — опасность для нее.
— Зачем вы ему это говорите? Он и без вас знает. — Падилья покачал темноволосой головой. — Оставьте его в покое, а?
Фергюсон сказал сердито:
— Хватит меня опекать. Можете обо мне не беспокоиться!
— Я больше беспокоюсь о вашей жене. Возможно, ее убивают вот сейчас, пока мы стоим здесь и разговариваем, а своими деньгами вы поможете убийце спастись.
— Я знаю, что ей грозит опасность. Я всю ночь только об этом и думал. Перестаньте долбить одно и то же.
— Поезжайте в полицию.
— Не поеду. И довольно ко мне приставать!
Он провел пальцами по жидким волосам. Они вздыбились и затрепетали под ветром с моря, как серые перья. Фергюсон отошел к обрыву и остановился, глядя вниз. Я слушал, как бьется и плещет прибой — непрерывная горестная нота, пронизывающая утро.
— Оставьте его в покое, а? — повторил Падилья. — Вы хотите, чтобы он сорвался?
— Я ведь не для развлечения это делаю. Ситуация на редкость скверная, куда ни кинь.
— Но вы ее не облегчаете, мистер Гуннарсон.
— Должен же кто-то хоть что-нибудь сделать!
— Может, да, а может, нет. Вот ошибки сделать нам нельзя. Это уж точно. А если полковник прав? Он в жизни много чего видел. И достиг своего потому, что не позволял другим решать за себя.
— Беда в том, что никто ничего не решает.
— Иногда нужно ждать, и только. А перегнешь палку — и все посыплется.
— Без поучения я как-нибудь обойдусь. Падилья обиженно отвернулся.
— Послушайте меня, — сказал я в спину Фергюсона. — Ведь это касается не только вас. А в первую очередь — вашей жены, и гораздо больше. Вы берете на себя тяжелейшую ответственность.
— Знаю, — ответил он, не обернувшись.
— Ну так разделите ее с другими. Дайте возможность помочь вам.
— Вы мне поможете, если отвяжетесь от меня! — Он обернулся. Близко посаженные глазки были сухими и жгучими. — Я должен сам с этим разобраться. Для себя и для Холли. Один.
— У вас в Калифорнии совсем нет друзей?
— Ни одного, кому я мог бы довериться. В клубе я для них пустое место. А наши знакомые в Голливуде и того хуже. У них на меня зуб, и по веской причине. Я обнаружил, что так называемые друзья моей жены жили за ее счет, как пиявки. И я ее от них избавил.
— Так, значит, здесь вы совсем один?
— По собственному выбору. Надеюсь, я говорю достаточно ясно?
— Без слуг?
— Шпионящие за мной слуги мне ни к чему. Холли только радовалась, что мы с ней тут вдвоем, и сама все делала. Я не люблю, чтобы за мной шпионили, вам понятно?
Он направился к дому, подняв голову, вздернув плечи. Рядом, передразнивая, бежала его укороченная тень. Кое-что в нем становилось понятным. Упрямый канадец шотландского происхождения, которого деньги обрекли на надменное одиночество. Но он сохранил способность чувствовать, глубины которой я и не подозревал. Трудно что-то понять в человеке, не проникнувшись прежде к нему симпатией.
Падилья не пошел за ним.
— Нельзя ли поговорить с вами, мистер Гуннарсон? С глазу на глаз. Ума у меня немного, а законы я не изучал...
Мне не понравился его осторожный извиняющийся тон.
— Можно сесть в мою машину.
Я сел за руль. Он влез в правую дверцу, закрыв ее очень мягко, словно боялся сломать. Я предложил ему сигарету и хотел дать ему огня, но он ловким движением бармена опередил меня: поднес мне зажигалку и закурил сам.
— Спасибо, Тони. Я был немножко многословен, но это профессиональная болезнь.
