— Пошли отсюда, Шелл. Думаю, Антихрист засел у папы в голове.
— Может, он не привык к выпивке?
Она потянула меня к дивану в другом конце комнаты, опустилась на него и скрестила длинные стройные ноги.
Я сел рядом и уставился на ее ноги. Они отвлекали меня, хотя Бруно продолжал пророчествовать. Не делая паузы, он последовал за нами и теперь ходил взад-вперед по ковру, размахивая руками и время от времени устремляя на нас пронизывающий взгляд.
— В основном, это вопрос определения, — ораторствовал он. — Правда, за которую сожгли Джордано Бруно, была произвольно определена как преступление, вследствие которого его превратили в живую вязанку хвороста. Церковь сожгла его, чтобы состряпать еще несколько догм…
— Это становится интересным, — заметил я, с трудом оторвав взгляд от ног Дру.
— У папы иногда возникают интересные идеи, — улыбнулась она.
Бруно продолжал нестись галопом:
— Снова все дело в определении. Подумайте сами: не было бы никакой суеты из-за «порнографии», если бы половой акт сам по себе не считался порнографией — грязной и непристойной. Ибо «порнографическое» — всего лишь определение, и, следовательно, является таковым только для тех, кто определяет подобным образом какое-либо явление.
— Думаю, он прав на девяносто процентов, — сказала Дру.
— По меньшей мере, — согласился я.
— Но вы не слышали еще и половины.
— Готов держать пари, что не слышал.
— Вы не слушаете меня! — сердито произнес Бруно и продолжал на одном дыхании:
— Если бы, как в свое время на Таити, грязным и постыдным считался не половой акт, а акт приема пищи, то изображения людей, обедающих у себя дома, были бы порнографическими. Наши священники и «лемминги», ничего не смысля в кулинарии, учили бы нас, что, когда и где нужно есть; вегетарианцы, возможно, разрешили бы нам есть бифштекс по праздникам, но только прожаренным до черноты, без соли и перца.
— Вашему папе следовало бы организовать свою Церковь, — сказал я Дру. — Возможно, даже я стал бы в нее ходить. Бьюсь об заклад, что пели бы там получше.
— Но эти маньяки обрушиваются на секс и плоть, — гремел Бруно. — Наши религиозные менторы, которые, разумеется, умнее всех, в которых сосредоточена вся мудрость вселенной, произвольно решили, что секс, половое влечение, похоть, мастурбация — все, связанное с плотскими радостями и гениталиями, грязно, греховно и недостойно!
— Ну, я никогда не…
— Столетиями Церковь и ее «лемминги» изо всех сил старались сделать секс безрадостным, если не невозможным, и патологически изображали девственность и безбрачие добродетелями, а не чудовищными грехами против источника жизни. Мать Иисуса была провозглашена девой, и даже ее родители превратились в девственников — кстати, доктрина непорочного зачатия не была официальной догмой даже в католической церкви, покуда Папа Пий IX не получил в 1854 году телеграмму от Господа Бога. До второго столетия от Рождества Христова об этом и не помышляли — думаю, именно с тех пор Мария начала превращаться в вечную деву.
— Я этого не знал.
— Ну, так теперь знаете. Короче говоря, естественный акт всеми способами превращали в противоестественный и грязный. Если Матерь Божья — вечная дева, не следует ли всем прочим матерям вечно краснеть от стыда? И всем прочим отцам тоже? Задавать этот вопрос, значит, отвечать на него. Выходит, наследники иудео-христианских сексуальных психозов почти никогда не могут позволить себе полной свободы и радости в акте, которому мы все обязаны своим появлением на свет.
— Ну, это лучше, чем ничего…
— Мы углубляемся в темные лабиринты, — прогудел Бруно, — рассуждая о глупостях и грехах наших мудрых и безгрешных духовных лидеров. Логика приводит нас к вопросу: если бы Мария была не девой, а хромой, стали бы священники ломать себе ноги и опираться на костыли, восхваляя святую Хромую Марию? Логичный ответ: эти церковные акробаты произносили бы свои пророчества, стоя на голове, но тогда бы их рясы опустились, и мы узнали бы правду, а правда сделала бы нас свободными!
— Он в самом деле завелся, — сказал я.
Дру кивнула.
— Может, нам забрать у него выпивку? Кстати, бурбон весьма недурен.
Должно быть, Бруно слышал меня. Он залпом допил остатки бренди, подошел к бару, наполнил свой бокал и вернулся с бутылкой бурбона.
— Думаю, он слышал, что я сказал, — заметил я. — У вашего отца необычайно острый слух.
— Он вообще удивительный человек.
— Надеюсь, вас это не смущает? Я имею в виду разговоры о сексе и тому подобное…
— А вас секс смущает, Шелл?
— Конечно нет!
— Меня тоже.
— Выходит, секс не смущает нас обоих! Разве это не чудесное совпадение?
Дру одарила меня улыбкой Моны Лизы, но ничего не сказала.
— Вы не слышали меня? — спросил я. — Я сказал: разве это не чудесное…
— А наш Фестус Лемминг — всего лишь кончик застывшего айсберга; он стал сегодняшним символом того, что Церковь проповедовала веками. Когда возникает здоровая реакция против сексуальных заскоков Церкви, Лемминг восстает против этой реакции. Он ведет нас назад, к святому Павлу и его изречениям, что «мужчине лучше не касаться женщины».
— Святой так говорил? — быстро осведомился я, пока док переводил дыхание.
— А кто же еще? — Бруно наклонился, чтобы налить бурбон в мой стакан. — Более того, Павел вроде осуществлял на практике то, что проповедовал. Вероятно, он не мог иначе, так как «немощь плоти» не вполне ясно характеризует…
— Как мужчина он не производит на меня особого впечатления, — признал я.
— По-моему, в этом отношении он еще хуже, чем наш современный образец духовного здоровья — Фестус Лемминг. По крайней мере, Фестус публично не заявлял, подобно Павлу и его последователям, что мы все рождены оскверненными и безнадежно пораженными грехом, и не спрашивал: «Как может быть чистым тот, кто рожден женщиной?» Павел был бесполезен для женского пола — как, впрочем, и для мужского. Этот человек предлагал всем другим мужчинам фальшивый билет на небеса, требуя взамен отказа от их мужской природы. Это было настолько блестяще проделано, что его слова стали Священным Писанием, и в результате все добрые христиане почти две тысячи лет грабят Петра, чтобы уплатить Павлу.[7]
— И Павел был святым? — задумчиво осведомился я.
— Был и есть. Кто был святым, остается им навсегда.
— Кто же сделал его святым?
— Бог.
— Откуда вы знаете?
— Пожалуйста, не задавайте глупых вопросов. Кроме того, вы постоянно меня прерываете…
— Заткнись, папа!
В наступившем молчании я четко расслышал два слова.
Они прозвучали по телевизору. Звук был очень тихим, но я на свой слух тоже не жаловался. Самое важное, что эти слова были мне хорошо знакомы. Одно было «Шелл», а другое — «Скотт».
Увидев на экране диктора ночных новостей, я одним прыжком очутился возле телевизора и успел повернуть регулятор громкости, чтобы в комнате отчетливо прозвучало: «Дальнейшие подробности покушения на Фестуса Лемминга, самого святого пастора церкви Второго пришествия, после рекламной паузы».
Я, шатаясь, вернулся к дивану и тяжело опустился на него. Бруно и Дру, не двигаясь, смотрели на экран.
Я тоже смотрел, как пара влажных красных губ появилась на тюбике, и сексуальный голос их обладательницы (или чей-то еще) произнес: «Мммм! Это великолепно!..»
— Покушение? — сказала Дру.
— На Фестуса? — сказал Бруно.
— Лемминга? — сказал я.
Рекламный ролик кончился, и диктор вновь устремил дружелюбный взгляд на миллионы невидимых зрителей.
— И вновь о попытке убийства пастора Фестуса Лемминга. Только что мы получили сообщение от нашего корреспондента Джонни Кайла, находящегося сейчас в Уайлтоне, штат Калифорния, возле церкви Второго пришествия.
На экране появился Кайл с микрофоном в правой руке. Он стоял на ступеньках, по которым я недавно поднимался, за ним виднелись открытые двери церкви. Кайл заговорил хорошо знакомым тягучим голосом:
— Сейчас в Уайлтоне одиннадцать тридцать одна вечера. Ровно пятнадцать минут назад в пастора Фестуса Лемминга были произведены два выстрела, когда он стоял наверху этой лестницы, у широко открытых церковных дверей, разговаривая с членами своей паствы. Другие прихожане шли на стоянку или уже ехали домой в своих автомобилях. Большинство присутствовавших утверждает, что выстрелы были сделаны из одной из машин на стоянке, которая тут же уехала на большой скорости. Одни говорят, что это был темный четырехдверный седан, другие — что двухдверный, третьи — что это была голубая «пантера» или «чита», четвертые — что это был зеленый «стилето» или серый «кракатоа», а один свидетель заявил, что стрелял мальчик на красном мотороллере. В данный момент полиция расспрашивает свидетелей и сортирует противоречивые показания.
