— Вы так думаете?
— Да.
— Может быть, я тоже так думаю. Но ни вы, ни я этого еще не доказали.
— Может быть, кому-то из нас это удастся доказать.
— И тогда мы, возможно, узнаем, кто убил Вальдеса.
— Но, возможно, и не узнаем. Или это окажется совсем не тот, на кого мы думаем.
— Все было бы гораздо понятнее, если бы Вальдеса не кастрировали, — сказал Лундквист.
— Хотели припугнуть остальных?
— И они своего добились. За кокаин и за чужих жен наказание одинаковое.
Лундквист сделал еще один небольшой глоток и поднялся. Чашка оставалась наполовину невыпитой.
— Заплатите? — улыбнулся он мне.
— Конечно. Я на полном содержании.
— Спасибо, — сказал Лундквист. Он сдвинул кобуру чуть вперед, на бедро, и растворился в холодном солнечном свете. Я заплатил по счету, приложив пятьдесят центов чаевых, и отправился к себе в мотель.
Из-за зарослей вечнозеленого кустарника на холме, возвышающимся над Микэник-стрит, я наблюдал за складом Эстэвы. Дорога повторяла изгиб реки, ныряла под мост на Мейн-стрит и исчезала. Я торчал здесь, в «красном болиде» Сьюзен, третий день и, когда кто-нибудь выходил со склада или подъезжала какая-нибудь машина, подносил к глазам бинокль.
С больших грузовиков сгружались контейнеры с овощами и увозились в глубь склада. Там они расфасовывались, и в грузовики загружались ящики поменьше.
Машину Сьюзен, ярко-красную и по форме напоминавшую морковку, не назовешь идеальной для слежки, но если Эстэва или его подручные видели меня, их это, по-видимому, мало тревожило. Во всяком случае, никто не появлялся и не требовал, чтобы я проваливал отсюда.
С собой у меня был термос кофе с сахаром и сливками. По моему твердому убеждению, это верный шаг на пути к полному отказу от напитка. Прихватил я с собой и несколько сэндвичей: тунец на ломтиках грубого ржаного хлеба, индейка — на ломтиках пшеничного, украшенного листочками салата и майонезом. Приготовил я их с вечера, после визита в Мелз-маркет, где в секции импортных товаров неожиданно наткнулся на кирпичик ржаного хлеба.
Ярко светило солнце, и от парникового эффекта в машине было тепло даже при заглушённом моторе.
Мне удалось заставить Уолли налить кофе в термос, не притронувшись к нему и пальцем. Оказалось достаточно личного обаяния. Я отпил кофе, откусил сэндвич и заработал челюстями, нарушая тишину. Как выяснилось — в наиболее значительный момент со вторника. Со склада за рекой вынырнула темная фигурка с каким-то свертком под мышкой и направилась к машинам, стоявшим в ряд в дальнем конце двора у ограды из металлической сетки. Я поставил чашку на пластмассовый кожух карданного вала, пристроил сэндвич на приборной доске и взял в руки бинокль.
Темной фигуркой оказался Брет Роджерс с небольшой сумкой. За все то время, что я сидел здесь, наблюдая за складом, его я увидел в первый раз. Он открыл дверцу кабины мощного тягача, забросил в нее сумку и забрался следом.
На кой черт ему сумка?
Тягач без прицепа тяжело вырулил со двора и довернул направо, поехав по дороге вдоль реки. Я завел машину, нажал на газ, промчался по Мейн-стритскому мосту, развернулся под ним на развилке и, вынырнув на Микэник-стрит, покатил за тягачом. Ничего особенного я не ожидал, но покататься за сынком Роджерса — хоть какое-то занятие. Три дня сидения в кустах ничего не дали. Если я проедусь за Бретом, и это тоже ничего не даст, хуже не будет.
Мы двигались вдоль реки на юг. У Уитонского моста мы свернули на Массачусетс-пайк и покатили на восток. На Пайк легко вести преследование, не опасаясь привлечь к себе внимание. Вереницы машин следуют по ней на дальние расстояния поэтому, если взгляд то и дело наталкивается на одну и ту же машину у себя на хвосте, ничего странного в этом не находишь.
Езда по Пайку сплошное удовольствие: дорога, бегущая среди холмов к западу от Вустера, не отличается крутыми спусками, подъемами и поворотами, а неяркое сияние зимнего солнца придает окружающему миру оттенок первозданности. Вокруг лес. И каждый раз, когда я проезжал по Пайку, я думал о Вильяме Пинчоне и партии первопоселенцев, что пробиралась когда-то этими лесистыми холмами, чтобы основать Спрингфилд.
На востоке от Вустера мы свернули с Пайка на 495-ю автостраду, которая планировалась как кольцевая дорога вокруг Бостона с радиусом миль в сорок или около того. Надеялись, что она станет тем же, чем когда-то стала 128-я, обвившая Бостон кольцом с радиусом в десять миль, но потом ее застроили домами из желтого кирпича. 495-я автострада пока не могла похвастать большим количеством промышленных предприятий высокой технологии, но надежды никто не терял, и вдоль всего кольца красовались рекламные щиты, расписывающие перспективы развития прилегающих земель, а кое-где уже вздымались ввысь заводские корпуса. Но на ее обочине по-прежнему можно было любоваться крутыми боками мирно пасущихся коров.
Кольцо автострады обрывалось у границы штата Нью-Гемпшир, переходя в шоссе № 95 в Солсбери. Тягач Брета загромыхал по 95-й на север. К этому времени я уже выпил весь свой кофе и съел все сэндвичи, а ленивое зимнее солнце уже клонилось к горизонту. В южном направлении — противоположном нашему движению — 9-я автострада проходила через Смитфилд, где до прошлого года жила Сьюзен. Меня потянуло домой. Я не видел ее уже шесть дней. Еще слава Богу, что шкура у меня дубленая, как у помоечного барсука, не то заскучал бы я по ней до смертной тоски.
Брет остановился на скоростной автостраде Мэн-пайк между Портсмутом и Портлендом — возле кафетерия и мужского туалета. Я зашел в туалет, пока он покупал кофе, и купил кофе, пока он бегал в туалет. Узнать он меня не мог. Я рассмотрел его в библиотеке, а когда он наносил визит Эмми Эстэве, у него не было причин разглядывать меня ни в первый раз, ни во второй.
Потом мы снова катили по дороге на север. Берт купил с собой в дорогу пару бутербродов с сыром. Я решил обойтись кофе. Как-то я отведал мэнских придорожных кулинарных творений и теперь отравлению предпочитал голод.
Было без малого восемь, когда мы въехали на парковочную площадку придорожной гостиницы «Холлидей Инн». По другую сторону дороги, один подле другого, стояла еще пара таких же мотелей.
Берт выбрался из тягача, прихватив с собой сумку, и направился к мотелю. Я поставил машину среди вереницы притихших машин и погасил фары. Глушить двигатель и отключать обогрев я не стал. Вообще-то, в машине Сьюзен обогрев, по сути, ни включать, ни выключать не нужно. Ты просто устанавливаешь на термостате температуру, отвечающую пожеланиям твоих души и тела, и система сама включается и отключается, когда необходимо. Мои душа и тело желали семидесяти двух градусов по Фаренгейту.
Итак, Брет запарковал машину вечером, взял с собой сумку и направился в мотель, — согласно моей подборке комиксов про Дика Трейси, это означало, что он собирается здесь заночевать, но вот когда он проснется и покатит дальше, я не мог определить. Я заглушил мотор. Если пойду в мотель и завалюсь в кровать, а проснувшись, обнаружу, что Брет уже укатил, я не только почувствую себя дураком, но именно им в действительности и буду. И потому, подняв воротник своей кожанки и застегнув ее до самого подбородка, я по уши погрузился в нее и расслаблено съехал вниз по креслу. Если даже усну, рокот дизеля мощного тягача разбудит меня, к тому же в машинах и самолетах я сплю чутко.
Где-то в полночь я ненадолго завел мотор, чтобы прогреть двигатель, согрелся сам и заглушил его. Если оставить двигатель работать всю ночь, бензин у меня закончится быстрее, чем горючее у Брета. А впереди у нас еще долгий путь, насколько я понял, иначе бы он не остановился здесь на ночлег. Возможно, дальше нам предстоит ехать не по дороге, а по настоящим дебрям, где нет ни приюта, ни заправочных станций. Штат Мэн не изобилует услугами такого рода.
Около двух пополуночи я почувствовал себя чем-то вроде проволочной вешалки для одежды.
В спортивной машине, имеющей форму морковки, трудно выбрать позу для сна. Я завел мотор, чтобы снова прогреть его, и вышел размять затекшие мышцы.
В холле мотеля горел свет. В небе мерцали далекие холодные звезды. И в этом скудном свете — ничего, кроме застывшего сборища разномастных легковушек и грузовиков. Пока я стоял в колючем холоде ночи, только однажды, разрезав воздух, мимо меня промчалась какая-то машина.
Рассвело поздно. Около шести появились первые признаки рассвета: черное небо едва-едва начало сереть. Постепенно становилось все светлее, видимость — все отчетливее, и лишь потом отблески бледно-розовой зари коснулись неба на востоке. Ожила кухня мотеля. До меня донесся запах кофе. В шесть тридцать из мотеля вышел Брет и затопал к тягачу, Я завел машину Сьюзен и вырулил со стоянки раньше, чем он. Мы покатались дальше по Мэн-пайк — в неизвестность и прочь от аромата кофе.
