— Прошу прощения, миссис Шиллингфорд, — говорю, — мозоль натер, больно — сил нет, понимаете, о чем я?
— Понимаю, как не понять, — говорит, — копать-то оно тяжело, верно? Может, желаешь чашечку чаю, чтоб отдохнуть?
— Благодарю, миссис Шиллингфорд, очень даже желаю.
Мы пошли в дом, выпили чаю, поговорили о том, о сем. Оказалось, у нее ревматизм и подагра, на одну сторону не слышит, на другую не видит, да и вообще все не очень, с обеих сторон. Каждый раз, как я заходил, по полчаса минимум искали ее очки. И еще одно за ней водилось. Страсть как любила болтовней заниматься.
— Да уж, — говаривала она, — огород — тяжкий труд, но дело хорошее. У меня на родине был огород, а в нем тебе и батат, и банан, и фасоль зеленая, и хлебное дерево. Да только поди вырасти. И вот что я тебе скажу, молодой человек: думаю, мы сможем договориться. Раз в неделю один час ты работаешь у меня в огороде. Потом идешь в дом, если хочешь, помогаешь мне прибираться и стряпать. Ну, что ты на это скажешь?
— Прибираться? — говорю, — Стряпать, миссис Шиллингфорд? А что, если кто-нибудь прознает да всем раззвонит, что я, мол, бабой стал?
— Так будь мужиком.
— Как это?
— Скажи им, что это не их собачье дело.
— А, — говорю, а сам сомневаюсь, что они от этого ржать надо мной, как гиены, перестанут. Спасибо хоть, с огородом завязал. И стала она учить меня стряпать.
Сидела, как пень, двигаться еле-еле могла, ни хрена не видела, моргала на меня, на плиту да на овощи, которые я от зеленщика припер, и командовала, как, куда и чего. Не успел я сварганить первый свой тушеный ямс с подливкой, как уж понял: я лучший повар в Уолтемстоу, а ты попробуй только возразить. А после — и колоказия вареная, и бананы зеленые жареные, и рис с горохом да яйцами, и фасоль всякая, и соус вырви-глаз, и еще бог знает сколько всего. А потом мы все это кушали, и она страсть как любила порассказать о родимой Доминике в старые добрые времена, и о ее деревне, и о парнях, и о Карнавале, и о музыкантах c Тринидада и даже из самой Бразилии. Потом еще о музыке, и еще о парнях, которых звали Бенни и Арти, а подробнее — Бенджамин и Артур. Потом мы принимались за ее ром. Я приходил к ней в девять утра, а часто уходил домой в одиннадцать вечера. Прописанный мне срок общественных работ давно закончился, только я продолжал ходить.
Короче, я привел Норин к миссис Шиллингфорд. Сперва прозвонил ей, конечно, сказал что заеду. Приехали в субботу время обеденное, на Маркхаус-роуд взяли карибской еды покушать.
— Миссис Шиллингфорд, — проорал я в щель почтового ящика.
— Заходи, Ники, голубчик, открыто.
Зашли.
— Миссис Шиллингфорд, я тут привел кое-кого, тут это… она… типа… Норин.
— Тутэта?
— Норин, говорю.
— Норин, говоришь? — Она поерзала на своем стуле, отставила чашку, вставила зубы, поглядела оценивающе. Говорит: «Подойди, Норин, поближе, помоги очки найти, дай посмотрю на тебя как следует». Стали искать очки, нашли, потом решали, где Норин встать, чтобы миссис Шиллингфорд было лучше видно. Потом она стала смотреть.
— Ники, — говорит, — что за красавицу ты ко мне привел? И что она рядом с таким, как ты, делает?
— Может, нравлюсь, миссис Шиллингфорд.
Тут Норин меня шлепнула.
— И не только красивая, но и хорошо одетая, и вроде воспитанная, между прочим. И умная, да?
— Она сама так о себе воображает, но только не верьте всему, что от нее слышите, миссис Шиллингфорд. Я просто подумал, зайдем с ней к вам, нанесем типа визит.
— Я столько о вас слышала, миссис Шиллингфорд, — говорит Норин.
— Гм. Значит, это твоя девушка, Ники?
— Может, и так. Хотя, вообще-то, не так. Смотрим видик иногда, но она мне ни разу не это самое, да я ж так с ума сойду, вы понимаете, о чем я.
— Ники Беркетт! — строго говорит Норин.
— Ники Беркетт! — еще строже говорит миссис Шиллингфорд.
— Извините, миссис Шиллингфорд, — говорю.
— Ники, — это Норин, — у нас тут разговор между нами… женщинами. Может, выйдешь, постоишь на улице пару минут, пожалуйста. Думаю я, нам с миссис Шиллингфорд надо серьезно поговорить.
Миссис Шиллингфорд закудахтала так, что показалось, сейчас описается. «Вот-вот, — говорит, — нам надо поговорить, немножко поговорить, серьезно поговорить. Вот так так, Ники, я еще не слыхала, чтоб с тобой кто-нибудь так разговаривал. Ну, дела!»
Я подхихикнул, пришлось. Вышел, взял напрокат кассету, вернулся и взял тайм-аут часа на два — на три. А они все еще балабонили по-своему, по-женски — сперва про обувку, потом про внуков, потом про секс, потом про готовку — вечно одно и то же. И даже голос не сорвали, не охрипли даже. Пленка кончилась, я отрубился, уснул, а проснулся от свиста чайника, когда Норин договаривалась о новом визите в следующую субботу. Она даже не упомянула, со мной придет или одна, но договаривалась так, будто одна.
* * *
Потом все разом стало очень плохо.
В воскресенье вечером я смотрел видик, и тут зазвонил телефон.
— Беркетт?
Это что еще на хрен за «Беркетт»?
— А кто же я, по-твоему, коли ты звонишь ко мне в квартиру? — отвечаю ему.
— У меня для тебя новости. Ты и твои дружки действуете кое-кому на нервы. — Мрачный голос, мрачные новости.
— Серьезно? — спрашиваю. — Вообще-то, я сейчас сижу у себя дома и телик смотрю, никого не трогаю.
— Вас уже предупреждали, но вы не обратили на это внимания. Ты ездил в Уондсворт проведать своего дружка. Хотите побаловаться коммерцией, так?
— Ну, съели по «Марсу», ну и что? У тебя все?
— Навести теперь свою подружку.
И Голос исчез.
И, конечно, как назло, номер не определился.
Я сел и вырубил видео. Кто это — моя подружка?
Норин?
Я выскочил за дверь и бросился бежать. На бегу набрал номер телефона. Подружка — может, они имеют в виду Келли? Хоть дело прошлое, но у нас ведь с ней ребенок. Я бежал к Хоу-стрит — поймать такси, и тут дозвонился до Келли.
— Келли, — спрашиваю на бегу, — как вы с малышом — нормально?
— Конечно, Ники, что за шутки, почему ты пыхтишь, ты что, пьян?
— Там кроме тебя кто-нибудь есть?
— Барри и Дэнни, кто же еще.
— Сиди дома, жди моего звонка. Дверь никому не открывай, от окон тоже держись подальше, поняла?
— Поняла, поняла. Ники, что происходит?
— Понятия не имею, только мне сейчас звонил какой-то козел. Слушай, если что-нибудь произойдет, немедленно звони 999. Поняла?
— Поняла, Ники, поняла.
— Вот и хорошо.
Я прервал связь.
Потом позвонил домой к Норин.
Нет ответа.
Звоню еще раз — вдруг неправильно набрал. Никто не берет трубку, и автоответчика у них нет.
Схватил такси. Звоню Рики Хэрлоку на мобильный. Он ответил.
— Что? — спрашивает.
— Рики, это я. С Норин все в порядке?
— В чем дело?
— Рики, мне тут позвонили и сказали: навести свою подружку. Как у нее дела?
— Ники, мы в Виппс-Кроссе.
— Нет!
— Приезжай, Ники, все сам увидишь.
— Рики, что случилось? Рики, что с ней?
— Ее порезали.
— Через десять минут, Рики.
Меня всего трясло.
На такси доехал до Виппс-Кросса и бегом внутрь. Кто там был у входа — никого не видел. Подбегаю к регистраторше, спрашиваю. И тут меня трогают за воротник.
— Отвали, мать твою, а ну говори, что здесь происходит. — Это не больше, не меньше — Ти-Ти гребаный, сержант Холдсуорт, взял, надо понимать, сверхурочные — никогда не видал, чтобы ДУР по воскресеньям вечером работал. — Только быстро, мужик, детали потом. — Желудок у меня ходуном ходит, от страха.
— Погоди, Ники, послушай, что я скажу. С ней все будет в порядке. Кто-то ее схватил и порезал ей щеку. Иди в сторонку, посиди, успокойся, потом пойдешь к ней. Ей сейчас как раз швы накладывают. Все ее родные здесь.
Мы отошли в сторонку. Я сел, а сам все трясусь. Надо мне успокоиться. Только глаз от него никак не могу отвести.
Говорю ему:
— Что ты-то здесь делаешь, придурок?
— Врач дал знать в участок. Там знали, что у меня свой интерес.
— Свой интерес насчет Норин? Ах ты ублюдок, мразь, ах ты…
— Перестань, Ники. Ей ведь этим не поможешь. Мой интерес был следить, чтобы с ней ничего не случилось, и именно из-за тебя, ты уж извини, конечно. Ее брат передал мне, что ты ему сказал по телефону, так что мы с тобой потом потолкуем, посмотрим, что можно из этого вывести. А сейчас ты немножко успокоишься, навестишь свою девушку и постараешься ее не огорчать, так я говорю?
Вот ублюдок. В коридоре увидел мать и отца Норин, и с ними Рики. Мы с ними были знакомы черт знает сколько лет, еще когда мы с Рики учились в одном классе. Его отец по воскресеньям иногда водил нас на футбол. А теперь из-за меня порезали их дочь.
Они сидели там и молча смотрели на меня.
Потом ее отец поднялся и медленно подошел ко мне.
— Ничего не говори, Ники, не надо. Мы знаем, что ты тут не виноват; Рики нам сказал. Мы знаем, что ты не стал бы делать ничего, что причинило бы боль Норин. Будет лучше, если мы пока не будем ничего говорить друг другу.
