— Бывают и глупее.
— Вот и попробуйте сами выяснить.
— За ваш счет?
Она пожала тяжелыми плечами:
— Возможно. Посмотрим. Кто знает.
— Вы ничего не добились. Все равно мне придется говорить с полицией.
— Я ничего не добилась, но и ничего не платила. Только за возвращение монеты. Вы получили деньги, я — монету. Меня это вполне устраивает. А теперь уходите. Вы мне надоели. До смерти.
Я закрыл дверь и вернулся к комнате секретарши. Рыданий не слышно. Очень тихо. Я пошел дальше.
Вышел из дома. Остановился и стал слушать, как солнце сжигает траву. За домом заводили машину, потом по аллее, вдоль забора, проехал серый «меркьюри». За рулем мистер Лесли Мердок собственной персоной. Увидел меня и затормозил.
Вышел из машины, быстрым шагом подошел ко мне. Прекрасно одет: кремовые габардиновые брюки, черно-белые туфли с начищенными черными носами, спортивный пиджак в очень мелкую черно-белую клетку, черно-белый носовой платок, кремовая рубашка без галстука. На носу зеленые солнечные очки.
Подошел почти вплотную и тихим, заискивающим голосом сказал:
— Вы, вероятно, считаете меня ужасным подлецом?
— Из-за той истории про дублон, которую вы рассказали?
— Да.
— В моем отношении к вам эта история абсолютно ничего не изменила.
— Да, но…
— А вы ждали от меня чего-то другого?
Мердок неуверенно пожал безукоризненно посаженными плечами. Идиотские темно-рыжие усики искрятся на солнце.
— Понимаете, мне нравится, когда ко мне хорошо относятся.
— Простите, Мердок. А мне нравится, что вы так преданы своей жене. Если в этом дело.
— Так вы решили, что я сказал неправду? То есть говорил все это, чтобы ее выгородить?
— Не исключено.
— Ясно. — Он вставил сигарету в длинный черный мундштук, который лежал в нагрудном кармане под носовым платком. — Стало быть, вам я не нравлюсь, так надо понимать? — Было видно, как за зелеными стеклами очков, словно рыбки на дне глубокого водоема, неясно мелькнули его глаза.
— Пустой разговор. И совершенно неинтересный для нас обоих.
Он поднес спичку к сигарете и закурил.
— Понятно, — тихо сказал он. — Простите, что по глупости затронул эту тему.
Повернулся на каблуках, подошел к машине и сел в нее. Пока он не отъехал, я стоял неподвижно. Потом, прежде чем уйти, подошел к негритенку на тумбе и похлопал его по голове.
— Сынок, — сказал я ему, — ты единственное нормальное существо в этом доме.
Репродуктор на стене полицейского отделения хрюкнул и сказал: «Раз, два, три. Проверка». Потом щелкнул и замолк.
Лейтенант уголовной полиции Джесс Бриз потянулся, высоко задрав руки над головой, зевнул и сказал:
— К вашему сведению, вы опоздали на два часа.
— Не спорю, — ответил я. — Но ведь я звонил — передавал, что опоздаю. Ходил к зубному врачу.
— Садитесь.
Его небольшой, заваленный бумагами письменный стол стоял в углу комнаты. Он забрался за стол. Слева от него — высокое голое окно, а справа — стена, на которой на уровне глаз висит большой календарь. Дни, отошедшие в небытие, — аккуратно перечеркнуты жирным черным карандашом, так что стоило Бризу взглянуть на календарь, и он всегда точно знал, какое сегодня число.
Спенглер сидел сбоку, за столом поменьше. На столе порядок: зеленый регистрационный журнал, мраморный письменный прибор, маленький календарь на медной подставке и морская раковина, полная пепла, спичек и окурков. Спенглер кидал железные ручки в обитую войлоком спинку скамейки, стоявшей вдоль стены, напоминая мексиканца, метающего ножи в цель. Ничего у него не получалось. Перья не втыкались.
В комнате стоял привычный для таких мест неуловимый, бездушный, не то чтобы затхлый, но какой-то нечеловеческий запах. Переведите полицейское отделение в совершенно новое здание — и через три месяца во всех комнатах будет пахнуть точно так же. Что-то в этом есть символическое.
Один нью-йоркский репортер уголовной хроники как-то писал, что стоит пройти под зеленый фонарь, освещающий вход в полицейский участок — и попадаешь в совершенно иной мир со своими законами.
Я сел. Бриз достал из кармана завернутую в целлофан сигару, и началась привычная процедура. Я следил за каждым его движением — неизменным, выверенным, точным. Затянулся, затушил спичку, аккуратно положил ее в пепельницу из черного стекла и сказал:
— Эй, Спенглер.
Спенглер повернул голову, и Бриз повернул голову. Они усмехнулись друг другу. Бриз показал на меня сигарой:
— Смотри-ка, он весь вспотел.
Спенглер засучил ногами, чтобы повернуться и посмотреть, как я вспотел. Если я и вспотел, то незаметно для себя самого.
— С вами не соскучишься, — сказал я. — Как это вам удается?
— Пошутили, и хватит, — сказал Бриз. — Сегодня утром пришлось побегать?
— Не без этого.
Он все еще улыбался. И Спенглер тоже. Бриз явно старался растянуть удовольствие.
Наконец он откашлялся, согнал улыбку со своего большого веснушчатого лица, повернулся в сторону, но так, чтобы не терять меня из виду, и спокойным, равнодушным голосом сообщил:
— Хенч признался.
Спенглер резко повернулся, чтобы посмотреть на меня. Подался вперед, съехав на край стула. Губы раздвинулись в исступленной, почти что неприличной улыбочке.
— И чем же вы его доконали? — спросил я. — Мотыгой?
— Нет.
Они оба молча уставились на меня.
— Макаронником, — ответил Бриз.
— Чем?
— Ты хоть рад, парень? — спросил Бриз.
— Может, все-таки скажете, в чем дело, или так и будете на меня глазеть?
— А что, приятно посмотреть, как человек радуется, — сказал Бриз. — Нам такая возможность нечасто выпадает.
Я сунул сигарету в рот и стал ее грызть.
— Мы напустили на него итальяшку, — пояснил Бриз. — Палермо.
— Вот как. Знаете что?
— Что?
— Я просто подумал, чем отличается речь полицейских.
— Чем же?
— Вы стараетесь каждым словом ошеломить собеседника.
— И ошельмовать, — спокойно сказал Бриз. — Так будем острить или разговаривать?
— Разговаривать.
— Значит, так. Хенч был пьян. Причем пьян всерьез, не только на вид. В доску пьян. Пил неделями. Почти не ел и не спал. Только пил. И чем больше пил, тем трезвее становился. Ведь только виски и связывало его с миром. Когда человек напивается до такой степени и у него отбирают выпивку, он сходит с ума.
Я молчал. На юном лице Спенглера играла все та же плотоядная улыбочка. Бриз постучал пальцем по сигаре, но пепел не упал, и он, вставив ее обратно в рот, продолжал:
— Он, конечно, псих, но нас не устраивает, чтобы задержанный нами свихнулся. Мы этого и не скрывали. Нам невменяемые не нужны.
— А мне казалось, вы уверены, что Хенч невиновен.
Бриз неопределенно кивнул:
— Был уверен. Вчера вечером. А может, и прикидывался. Короче, ночью Хенч вдруг взял и спятил. Его тащат в изолятор и накачивают лекарствами. Тюремный врач велел. Но это между нами. Про лекарства в деле ни слова. Ясно?
— Более чем.
— Вот. — Мое замечание ему, по-моему, показалось подозрительным, но он был слишком поглощен своей историей, чтобы отвлекаться. — Сегодня утром Хенч в порядке. Лекарство, видно, еще действует, он бледный, но смирный. Идем к нему. «Как дела, друг? — спрашиваем. — Может, что-нибудь нужно? Всего хватает? Будем рады помочь, если что. Здесь тебя не обижают?» Словом, обычные вопросы. Сами знаете.
— Да. Знаю.
Спенглер хищно облизал губы.
— Да. Потом разевает он пасть и говорит всего одно слово: «Палермо», Палермо — итальянец, живет напротив, ему принадлежат похоронное бюро, этот доходный дом и еще много чего. Помните? Конечно, помните. Ведь это он говорил про высокую блондинку. Все чушь. У этих итальяшек одни высокие блондинки на уме. Они их коллекционируют. Но Палермо человек серьезный. Я наводил справки. В том районе он котируется. Такого не запугаешь. Да и зачем мне его запугивать? Говорю Хенчу: «Что, Палермо твой друг?» А он мне: «Позовите Палермо». Возвращаемся сюда и звоним Палермо. Говорит, что сейчас приедет. Ладно. В скором времени приезжает. Мы ему говорим: так, мол, и так, Хенч хочет видеть вас, мистер Палермо. Зачем, сами не знаем. А он: «Бедный парень. Хороший парень. Я ему верю. Хочет меня видеть? Отлично. Я с ним переговорю. Только один на один. Без полиции». — «Хорошо, — говорю, — мистер Палермо». Едем, стало быть, в изолятор. Палермо беседует с Хенчем без свидетелей. Потом выходит и говорит: «Все в порядке, лейтенант. Он признался. Может, я найду ему адвоката. Он мне нравится, бедняга». Так и сказал. И ушел.
Я промолчал. Последовала пауза. Репродуктор на стене сообщил сводку. Бриз было прислушался, но после нескольких слов потерял интерес и продолжал:
— Входим мы вместе со стенографисткой в палату, и Хенч рассказывает, как было дело. Оказывается, Филлипс приударил за девушкой Хенча. Позавчера в коридоре. Хенч был у себя в комнате и все видел, но только вышел, как Филлипс скрылся в своей квартире и закрыл дверь. Хенч разозлился. Подбил девице глаз. Но на этом не успокоился. Затосковал. У пьяных такое бывает. Сказал себе: «Не допущу, чтоб этот малый ухаживал за моей девушкой. Он у меня попляшет». И стал присматривать за Филлипсом. Вчера днем видит — Филлипс пошел к себе. Посылает девицу пойти погулять. Она отказывается, и он подбивает ей второй глаз. Она уходит. Хенч стучится к Филлипсу, и тот ему открывает. Хенча это немного удивило, но я объяснил ему, что Филлипс ждал вас. Итак, открывает он ему дверь. Хенч входит, спрашивает, как дела, какие планы, Филлипс пугается и вытаскивает пистолет. Тогда Хенч бьет его по голове. Филлипс падает, но Хенчу этого мало. Ну ударил, ну упал, что дальше? Никакой радости. Хенч подбирает с пола пистолет, он пьяный, злой, к тому же Филлипс хватает его за ногу. Что он потом сделал и зачем — Хенч не знает. У него в голове помутилось. Тащит Филлипса в ванную и кончает парня из его же собственного пистолета. Ну как, нравится?
