В такую раннюю пору в заведении торчало всего несколько клиентов. Я подозвал бармена. Им оказался грузный ирландец с красной физиономией и двумя рыжими прядями волос, прилипшими к низкому лбу.
— Хочу повидаться с Эдом Бохеноном, — сказал я как можно более доверительно.
Он изобразил на лице полное непонимание.
— Не знаю я никакого Эда Бохенона.
Я вытащил листок бумаги и нацарапал карандашом:
«Торопыга загремел» и сунул записку бармену.
— Можете передать это человеку, который придет сюда и скажет, что его зовут Эдом Бохеноном?
— Почему бы и нет?
— Ладно, — сказал я, — посижу здесь еще малость.
Я пересек зал и сел на скамейку в одной из кабин. Худенькая длинноногая девочка, сотворившая с волосами нечто такое, от чего они превратились в подобие пылающего костра, тут же оказалась рядом.
— Выпить поставишь? — спросила она. Зверская мина на ее лице, видимо, означала улыбку. Как бы там ни было, она принесла успех. Боясь, что увижу ее еще раз, я уступил.
— Да, — сказал я и велел официанту, который уже был тут как тут, принести виски для девушки и бутылку пива для меня.
Девушка с пурпурными волосами уже успела разделаться с виски и только открыла рот, чтобы повторить свою просьбу — девицы такого сорта в Тихуане зря времени не теряют, — когда я услышал за спиной чей-то голос:
— Кора, Франк тебя вызывает.
Кора скривилась, глядя куда-то поверх моего плеча, снова одарила меня той же жуткой гримасой и сказала:
— О'кей, Лала. Ты не позаботишься о моем приятеле? — И ушла.
Лала проскользнула на место подруги рядом со мной. Это была несколько полноватая девушка лет восемнадцати — во всяком случае, ни на день не старше, совсем почти ребенок. У нее были короткие каштановые вьющиеся волосы, обрамлявшие круглое мальчишечье личико, которое украшали дерзкие, веселые глаза. Я предложил ей выпить и взял одну бутылку пива.
— О чем ты думаешь? — спросил я ее.
— О выпивке! — она улыбнулась. Улыбка ее тоже была мальчишеской, как и прямой взгляд карих глаз. — О целой бочке выпивки.
— А еще о чем?
Я догадывался, что смена девушек за моим столом не была случайной.
— Похоже, ты ищешь моего приятеля, — сказала Лала.
— Может быть. И кто же они, эти твои приятели?
— Ну, например, Эд Бохенон. Ты знаешь Эда?
— Нет... пока нет.
— Но ты ведь его ищешь?
— Ага.
— А в чем дело? Я могла бы дать ему знать.
— Обойдемся, — сказал я. — Этот Эд — тебе не кажется? — слишком недоступен. Речь идет о его шкуре, а не о моей. Поставлю тебе еще стаканчик и слиняю.
Она вскочила с места.
— Подожди. Может, я его поймаю. Как тебя зовут?
— Можешь звать меня Паркер, — сказал я, потому что это была первая пришедшая в голову фамилия: ею я пользовался, когда обрабатывал Райена.
— Подожди, — повторила она, направляясь к двери в глубине комнаты. — Пожалуй, я его найду.
— Я тоже так думаю, — согласился я.
Спустя минут десять через входную дверь вошел мужчина и направился прямо к моему столику. Это был светловолосый англичанин, по возрасту приближающийся к своему сорокалетию, с явными чертами джентльмена, опустившегося на дно. То есть, он еще не окончательно опустился, но по замутненной голубизне глаз, по мешкам под глазами, сероватому оттенку кожи было заметно, что он изрядно продвинулся по этому пути. Он еще вполне мог сойти за приличного человека, в нем еще сохранились кое-какие запасы прежней жизненной силы.
Он сел на противоположную скамью.
— Вы меня искали?
— Вы Эд Бохенон?
Он кивнул.
— Торопыгу взяли два дня назад, — сказал я, — и теперь наверняка отправят обратно в Канзас, туда, откуда он смылся. Он просил, чтобы я предупредил вас. Он знал, что я намерен податься в эти края.
Эд поморщился, снова бросил на меня быстрый взгляд.
— Это все, что он хотел сообщить?
— Сам он ничего мне не говорил. Мне передал эти слова его человек. Торопыгу я не видел.
— Вы здесь еще побудете?
— Да. Дня два-три, — ответил я. — Надо еще уладить кое-какие делишки.
Он улыбнулся и протянул мне руку.
— Благодарю за доставленные сведения, Паркер. Если захотите прогуляться со мной, я могу вам предложить кое-что более достойное, чем это, по части выпивки.
Я не имел ничего против. Мы вышли из «Золотой подковы», и он провел меня по переулку к дому из кирпича-сырца, что стоял на краю пустыря. В первой комнате Эд сделал знак, чтобы я сел, а сам пошел в соседнюю.
— Что будете пить? — спросил он, стоя в дверях. — Ржаное виски, джин, шотландское...
— Последнее выигрывает, — прервал я чтение этого каталога.
Он принес бутылку «Блэк энд Уайт», сифон с содовой и стаканы, после чего мы принялись за дело. Мы пили и разговаривали, пили и разговаривали, и каждый старался показать, что более пьян, чем есть на самом деле, хотя вскоре действительно надрались до чертиков.
Внешне это очень напоминало обычную пьянку. Он пытался накачать меня под завязку, чтобы затем выудить все мои секреты, а я старался проделать то же самое с ним. И ни один не мог похвастаться большим успехом.
— Знаешь, — сказал он, когда уже начало смеркаться. — Я осел. Я жуткий осел. У меня есть жена... милейшая в мире женщина. Хочет, чтоб я вернулся к ней... и вообще. А я сижу здесь в дерьме, лакаю... а мог бы быть человеком. Архитектором мог бы быть, понимаешь? Еще каким архитектором... А так... Привык к этому пойлу... Связался с подонками. Не могу вырваться. Но я вернусь к ней... без трепа. Вернусь к моей женушке, самой милой на свете женщине... Взгляни на меня. — Мы уже были на «ты». — Разве я похож на нар-ркомана? Нисколько! И ты думаешь, почему? Потому, что я лечусь. Сейчас я тебе покажу... Увидишь, я могу закурить, а могу и не закурить.
Он неловко сорвался с кресла, прошел, пошатываясь, в соседнюю комнату и вернулся, неся очень красивый прибор для курения опиума, прибор из серебра и слоновой кости на серебряном подносе. Поставил поднос на стол и пододвинул трубку ко мне.
— Кури, Паркер, я угощаю.
Я сказал, что останусь верен виски.
— Может, хочешь «снежка»? — спросил он.
Когда я отказался и от кокаина, он удобно развалился на полу возле столика, зарядил свою трубку, и забавы продолжались — он курил, а я трудился над бутылкой, и оба мы старательно взвешивали слова, чтобы не выболтать лишнее.
К полуночи, когда я уже изрядно нагрузился виски, появилась Лала.
— Вижу, вы славно развлекаетесь, парни, — сказала она весело, наклоняясь и целуя англичанина в растрепанные волосы.
Потом села к столу и потянулась за рюмкой.
— Вел-ликолепно! — похвалил я Лалу сильно заплетающимся языком.
— Ты должен всегда быть под мухой, малыш, — посоветовала мне она. — Смазав, ты выглядишь куда интересней.
Не знаю, что я ответил. Помню только, что сразу после этого улегся рядом с англичанином на полу и заснул.
Следующие два дня протекали так же, как первый. Эшкрафт и я не разлучались двадцать четыре часа в сутки, и девушка почти не покидала нас. Не пили только тогда, когда отсыпались, сраженные алкоголем. Большую часть времени мы провели в доме из необожженного кирпича и в «Золотой подкове», о других кабаках не забывали тоже. Остались весьма туманные воспоминания о том, что происходило вокруг, хотя я, вроде бы, ничего существенного не упустил из виду.
Внешне мы держались с Эшкрафтом, как два корефана из одной малины, но ни один из нас не избавился от недоверия в отношении другого. И это несмотря на то, что оба были пьяны, и напивались очень крепко. Он успешно боролся с желанием приложиться к трубке с опиумом, а девица, хотя и не курила, но выпить была не дура.
После трех дней, проведенных таким вот образом, я тронулся обратно в Сан-Франциско, трезвея по мере удаления от Тихуаны. По дороге привел в порядок свои впечатления, которые сложились в отношении Нормана Эшкрафта, иначе Эда Бохенона.
В результате я пришел к следующим выводам:
1. Он подозревал (или даже был уверен), что я приехал по поручению его жены: слишком ровно он держался и слишком хорошо принимал меня, чтобы я мог в этом усомниться.
2. Скорее всего, он решил вернуться к жене, хотя полной гарантии на этот счет никто бы не дал.
3. Он не имел неизлечимого пристрастия к наркотикам.
4. Он мог бы взять себя в руки под влиянием жены, хотя и это вызывало большие сомнения: он узнал, что такое дно общества, и, похоже, ему там нравилось.
5. Эта девушка, Лала, была влюблена в него до безумия; он также в какой-то мере любил ее, но сходить с ума от этой любви не собирался.
Я отлично выспался за ночь, проведенную в поезде между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско, вышел на углу Таунсенд-авеню и Третьей улицы, чувствуя себя почти нормально. За завтраком слопал больше, чем за три дня в Тихуане, после чего отправился к Вэнсу Ричмонду в его контору.
— Мистер Ричмонд уехал в Эврику, — сказала мне его стенографистка.
