меня.
— Мне можно упоминать о вчерашнем разговоре? — спросил я. — Или это наша маленькая тайна?
— Сколько влезет, — ответил он. — Защита граждан входит в мои обязанности.
— А вам не угодно меня просветить? Хотелось бы знать о деле Олмора побольше.
Он медленно побагровел, глаза стали совсем колючими:
— Вы же сказали, что не знаете Олмора.
— Сказал вчера. С тех пор я выяснил, что Лавери был знаком с миссис Олмор, что она покончила самоубийством, что именно он обнаружил труп и его подозревают в шантаже доктора. Во всяком случае, возможность шантажа не исключена. К тому же оба патрульных тоже заинтересовались домом напротив. А один из них заметил, что дело ловко замяли или что-то в этом духе.
— Я сукиного сына в должности понижу, — сказал Дегармо убийственно ровным тоном. — Только и знают, что трепаться. Пропади они пропадом, пустоголовые идиоты!
— Значит, тут один треп? — спросил я.
— О чем вы? — Дегармо посмотрел на сигарету.
— О том, что Олмор убил жену и благодаря связям замял дело.
Дегармо встал, подошел и наклонился надо мной:
— Ну-ка, повтори, что сказал, — мягко попросил он. Я повторил.
Он ударил меня по щеке открытой ладонью. Голова у меня мотнулась, лицо сделалось большим и горячим.
— Повтори еще раз, — сказал он.
Я повторил. Он размахнулся, и голова у меня мотнулась снова.
— Еще разок.
— Нет уж. На третий раз мне может повезти, и вы промахнетесь. — Я поднял руку и потер лицо.
Он стоял надо мной, оскалив зубы, со звериным блеском в очень голубых глазах.
— Теперь будешь знать, как надо говорить с полицейским. В следующий раз отведаешь чего похлеще.
Я крепко сжал губы и потер щеку.
— И еще — только сунь свой длинный нос в наши дела, — сказал он, — очнешься ночью на помойке среди кошек.
Я не сказал ни слова. Дегармо, тяжело дыша, вернулся на свое место и сел. Я бросил тереть щеку и, вытянув руку, пошевелил пальцами, чтобы снять напряжение.
— Я все запомню, — сказал я. — И первое, и второе.
Когда я вернулся в Голливуд к себе в контору, начинало смеркаться. Здание уже опустело. В коридорах была тишина, двери стояли нараспашку, и уборщицы возились в кабинетах с пылесосами, швабрами и тряпками.
Я отпер свою дверь, подобрал конверт, который валялся под прорезью для почты, и, не читая, бросил на стол. Потом открыл окна и, принюхиваясь к теплому запаху еды, поднимающемуся из вентиляции соседнего кафе, уставился на ранние неоновые огни.
Сняв пиджак и галстук, я сел за стол, вынул из ящика бутылку со стаканом и хлебнул виски. Лучше мне от спиртного не стало. Я хлебнул еще раз — с тем же результатом.
К этому времени Уэббер, видимо, уже встретился с Кингсли. Кристл объявили в розыск или вот-вот объявят. Дело представляется им проще пареной репы: скверная история между двумя довольно скверными людьми — слишком много любви, слишком много алкоголя, слишком много постели, а в результате — дикая ненависть, кровожадные инстинкты, смерть.
Нет, чересчур уж все это просто, подумал я.
Я взял конверт и раскрыл его. Марки на нем не было. Письмо гласило:
Мистер Марло!
Родители Флоренс Олмор, мистер и миссис Юстас Грейсон, проживают но адресу: Саут, Оксфорд-авеню, 640, здание «Россмор Армс». Я проверила и по телефону. Их номер есть в справочнике.
Ваша Адриана Фромсет
Такой же изящный почерк, как и рука, которая водила пером. Я отложил письмо в сторону и сделал еще глоток. Злость стала проходить. Я подвигал туда-сюда вещи на столе. Собственные руки казались мне опухшими, горячими, неловкими. Проведя пальцем по углу стола, я посмотрел на прочерченную в пыли полоску, посмотрел на грязный палец, вытер его, посмотрел на часы, на стену и уставился в никуда.
Убрав бутылку, я сполоснул под краном стакан, вымыл руки и побрызгал холодной водой на лицо. В зеркале было видно, что краснота на левой щеке исчезла, но лицо все же припухло. Совсем немного припухло, но меня заколотило снова. Я причесался, разглядывая седину в волосах. Ее становилось все больше. Лицо выглядело каким-то нездоровым. Мне оно не понравилось.
Я вернулся к столу, перечел письмо мисс Фромсет, расправил его на стекле, понюхал, снова расправил, сложил и убрал в карман пиджака.
Я сидел очень тихо, слушая, как успокаивается за открытыми окнами вечер. И постепенно я успокоился тоже.
«Россмор Армс» оказалось мрачноватым, из бурого кирпича зданием, охватывающим крыльями огромный двор. В обитом плюшем вестибюле было тихо, стояли кадки с деревцами, а в огромной, похожей на собачью конуру клетке скучала канарейка. Пахло половиками, пылью и увядшими гардениями.
Грейсоны жили в левом крыле на пятом этаже. Они оба сидели в старомодной, тесно заставленной комнате: пузатая мебель двадцатилетней давности, бронзовые дверные ручки в форме яйца, огромное зеркало в позолоченной раме, мраморный стол у окна и темно-красные плюшевые портьеры. Пахло табачным дымом, а еще мой нюх уловил, что на обед хозяева ели бараньи котлеты со спаржей.
Жена Грейсона оказалась пухлой старушкой с вьющимися седыми волосами и светло-голубыми глазами. Теперь они выцвели и выглядели чуть выпуклыми за стеклами очков. Скрестив толстые лодыжки, еле-еле доставая ногами до пола, она сидела с большой корзинкой для шитья на коленях и штопала носки.
Сам Грейсон был высокий, с узкими сутулыми плечами, желтоватым лицом, густыми бровями и почти без подбородка. Верхняя часть его лица намекала на решительность, нижняя с ней как бы прощалась. Нацепив двухфокусные очки, он с недовольным видом читал вечернюю газету. Я успел посмотреть о нем в городском справочнике. Он там значился бухгалтером, да и выглядел бухгалтером на все сто процентов. Даже пальцы были в чернилах, а из кармана жилетки торчало четыре карандаша.
Он раз семь прочел мое удостоверение, оглядел меня с ног до головы и медленно спросил:
— По какому делу вы пришли к нам, мистер Марло?
— Меня интересует человек по имени Давери. Он живет через дорогу от доктора Олмора. Ваша дочь была за Олмором замужем. А Лавери как раз тот, кто нашел ее в ту ночь, когда… когда она… умерла.
Я специально запнулся на последнем слове, и они замерли, словно охотничьи собаки над дичью. Грейсон посмотрел на жену, она отрицательно помотала головой.
— Мы бы не хотели говорить на эту тему, — сказал он сразу. — Она причиняет нам боль.
Я помолчал, грустно посмотрел на них и сказал:
— Не могу вас осуждать, тем более заставлять. Мне бы только связаться с человеком,
