— Можно говорить откровенно?
— Пожалуйста, прошу.
— Трев, что-то самое важное во мне — наверное, мое тело, кости и кровь — никогда добровольно не отпустят, всегда будут жаждать тебя, держать любой ценой.
— М-м-м…
— Не бойся, дорогой. Все остальное во мне внушает, что это глупость. Оба мы никогда не станем единым целым. Ни на какой основе. Слишком мы разные. Я отношусь к рассудительному типу характера. В действительности, несмотря на теперешнюю ситуацию, я очень трезвая, спокойная, серьезная женщина. Ты же — очаровательный язычник, мистер Макги. И я глубоко благодарна, что ты меня довел до состояния язычества. Мне это нужно было, чтоб справиться со всем, что произошло. Чтобы войти в норму. Но такая жизнь нормальна скорее для тебя, мне она, пожалуй, никогда не покажется естественной. Я человек долга. Настоящего долга. Созидающего ценности. Возможно, это пуританская ограниченность, но я не в состоянии уклоняться от этого чувства долга, да и ты, пусть в меньшей степени, но в высоком смысле, не можешь его игнорировать. Ты многое в себе подавляешь, но во имя долга делаешь гораздо больше, чем я.
— Просто у меня больше практики.
— Нет. Причина гораздо глубже. Милый, я тебя поглощаю. Не могу насытиться тобой, как ты, вероятно, заметил. Спасибо тебе. Но я тебя не люблю. Ты, мой друг, открываешь мне особую страну. Только я уже вижу мелкие признаки конца. Ты ведь помышляешь об отъезде. Нет, не говори, когда именно.
— В один прекрасный день.
— Я приду в отчаяние. Выплачу все глаза. Сердце изойдет кровью. Но буду знать — так тому быть.
— Что собираешься делать?
— Не знаю, дорогой. Пока еще думаю… Останусь здесь. Одна. Моторная лодка по понедельникам будет доставлять из Нассау продукты. Одиночество меня не пугает. Поразмышляю о жизни — спокойно, без лишних волнений. Может, решусь на что-то серьезное, Трев. И найду мужчину, готового жить на мой манер. Где-нибудь. Как-нибудь. Пожалуйста, сейчас я знаю, что мне искать и как. Но ты всегда останешься в моем сердце — ведь знаешь.
— Если тебе что-то понадобится…
— Конечно, дорогой.
Потянувшись всей божественной шоколадной плотью, она широко зевнула.
— Куда пойдем, милый? К тебе или ко мне?
— Помнится, сегодня утром ты сетовала, что твоя единственная зубная щетка лежит у меня в душевой.
— Хорошо.
Схватив ее за руку, я помог ей встать, и мы отправились в воду. Доплыли до уютной бухточки, где на двух якорях покачивалась моя яхта — «Утраченное сокровище». Когда мы с ней добрались до стоянки яхты, Изабелл ни в какую не соглашалась оставаться на яхте с моими многочисленными приятелями, хотя понимала, что к ней отнесутся со всем уважением. Поэтому я два дня посвятил яхте, чтобы выйти в открытое море. К счастью, прогноз погоды оказался благоприятным, чтобы отважиться пересечь Гольфстрим. У меня стояли два небольших, но надежных дизель-мотора, и «Утраченное сокровище» была гораздо больше других яхт приспособлена к плаванию в море. Изабелл начала получать удовольствие от свободного хода в море гораздо позже — когда мы взяли курс к Бимини.
…Сбавив темп, мы ступили на палубу. Я запустил генератор, чтобы включить свет и воду. В просторной душевой кабинке мы быстро помогли друг другу смыть с тела соль, так как запас воды на яхте был ограничен.
Когда позже я любовался ею, пока она чистила зубы, покосившись на меня в зеркале. Изабелл сквозь пену проговорила:
— Что же будет с нею?
Вопрос этот звучал часто и стал для нас неким обрядом. Один и тот же вопрос и такой же ответ. Эта мысль не покидала нас, оставаясь предметом разговоров. Об остальных мы не говорили — о рослой, светловолосой женщине, чье тело нашли в великолепном склепе, который Джас Йомен поставил для своей родни, для себя и своей жены. Не говорили ни о несчастном брате, похороненном под завалом взорванной скалы, ни о пожилом мужчине, расставшемся с жизнью среди наслаждений и радостей уик-энда, ни о разбитом черепе и скользкой мерзости гремучей змеи.
— Тяжелая ситуация. Суд состоится только после родов. За это время все уляжется. Я думаю, ее оправдают в убийстве второй степени. То есть старого мистера. А об участии в других не хватает доказательств. Надеюсь, она сознается. Чтобы, мне не пришлось являться в суд.
— Сколько ей дадут?
— Наверно, лет десять, а потом пожизненный надзор.
Вздохнув, она посмотрела на меня и, вновь склонясь над раковиной, продолжала чистить зубы. Это были наши злые духи, но жизнь с ними приобретала какую-то сладость, ибо они напоминали, что жизнь вообще случайный кратковременный дар. А если жизнь сладка, то любовь страшна.
Когда позже она вздохнула и погрузилась в свой уютный покойный, глубокий сон (это был знак: все, что она могла предложить, уже отдано), я вышел из каюты и выбрался на палубу, где голышом распрямился под биллионами звезд. Может, виной всему наш разговор. Но сегодняшние ласки впервые обрели горький привкус неминуемой разлуки. И в дальнейшем привкус станет все более явным.
Возможно, перед отъездом я скажу Изабелл — во всяком случае попытаюсь, — как она по-своему изменила меня. В Эсмерелду приехал совсем другой человек, с испорченными нервами, преследуемый чувством вины, угрызениями совести; был уверен, что до самой смерти останется одиноким бойцом. Теперь его мучила совесть. В этой истории — нет. Угрызения — крайняя степень самообмана.
А пока в безмолвном свете звезд я немного поразмышлял о том старом мистере. О старом Джаспере Йомене. Он мучился действительно страшной виной, тем нестерпимым стремлением к самоуничтожению, которое отвергается всем миром. Может, он умирал с радостью и, возможно, понимал, что убила его Долорес. Может, приветствовал суровую кару от ее руки. Может, в минуты, когда приходил в сознание, он намеренно сдерживался, не называл ни ее имени, ни как она это совершила. Что-то хотел искупить, но знал, что никогда не искупит всего. Вот и я не сумею всего исправить. И наверное, ты тоже, мой друг.
Прошу внимания всех членов комиссии. Позвольте восстановить физические детали первого убийства.
Он стоял метрах в трех от нее. Нам известно, что она, обернувшись, выдернула ящик с ножами. Однако убийца бросился на нее, прежде чем она успела достать нож, правой рукой сжал ее шею сзади. Точно не знаем, что делал левой рукой, возможно, держал ее за талию, но скорее всего, схватил заднюю часть… мм… платья в области таза. Затем, господа, поднял ее и со страшной силой ударил лицом об угол плиты.
Предполагаю три рентгеновских снимка черепа и две фотографии трупа, свидетельствующие о телесных повреждениях. При тщательном исследовании переломов и ран на лице можно с одинаковой уверенностью утверждать, что он ударил ею не менее пятнадцати раз, или, что ударов было только два. Уже после первого она потеряла сознание, а может, и умерла. Ее вес составлял пятьдесят два килограмма. Если предположить, что каждый удар занял две секунды, напрашивается вывод: этим мертвым, бесчувственным телом он слепо бил об угол плиты целую минуту. Не свидетельствует ли это о безумии?
А теперь прошу тишины. В течение этой минуты представьте себе всю картину убийства. Итак!
В арендуемом особнячке на Аркадия-стрит, 1024 в жаркий октябряский день, в субботу пополудни Ли Бронсон, вытащив на крытую веранду столик для бриджа, проверял сочинения по английскому языку, написанные на уроке в пятницу сорока учениками 2А класса.
Сидел он в плетеном кресле, одетый в легкую рубашку, мятые брюки цвета хаки, на ногах — старые теннисные туфли. Веранда располагалась по фасаду дома, и от взглядов прохожих ее скрывала густая стена зелени. Вдоль Аркадия-стрит росли высокие деревья, их корни вспучивали асфальт на тротуаре, и по нему кое-где змеились трещины. Ветви простирались почти до середины улицы, отбрасывая летом прохладную тень на газоны перед деревянными особнячками.
Отрываясь от работы, он мог наблюдать часть тротуара и улицы. Слышал доносившийся уличный шум: урчание моторов, визг и шорох покрышек, фырканье маленькой девчушки и стрекот газонокосилки из дома напротив.
Ли Бронсону было двадцать девять лет — высокий, широкоплечий, со стройным торсом, могучими жгутами мышц, соединяющих шею с плечами, узкий в бедрах и с тонкой талией. Держался прямо, двигался легко и быстро. Коротко подстриженные каштановые волосы, спокойные, чуть близорукие серые глаза. Несмотря на сухие, решительные черты выражение его лица обычно было спокойным, терпеливым, с налетом смутной печали, а в минуты веселья уголки губ горько опускались. Очки в черной оправе, которыми он пользовался при чтении, делали его похожим на ученого. Уже третий год он преподавал в Бруктонском колледже, в соответствии с контрактом вел английский язык и физкультуру. Кроме того, выполнял обязанности помощника тренера по легкой атлетике, относясь к ним чрезвычайно серьезно, поэтому и сам был в прекрасной форме.
