Я еще не успел пролистать газету, когда в дверь постучали.
Странно!.. Горничные по воскресеньям — выходные, а те немногие люди, что иногда ко мне заходили, всегда предварительно звонили. Я снял со спинки стула пиджак, достал из кармана револьвер 32-го калибра. Я еще не успел избавиться ни от него, ни от двух ножей, которые отнял у бандита. Подошел к двери, не выпуская револьвера из рук, и спросил, кто там.
— Чанс.
Я опустил револьвер в карман и отпер дверь.
— Вообще-то мне сперва звонят, — сказал я.
— Не хотелось беспокоить портье — он так самозабвенно читал.
— Какая чуткость с вашей стороны!
— Это просто хорошее воспитание. — Он смерил меня оценивающим и одновременно вызывающим взглядом. Затем оглядел комнату. — А у вас мило, — заметил он.
В его словах была скрытая ирония, хотя тон оставался невозмутимым.
Я закрыл дверь и предложил ему сесть. Он остался стоять.
— Мне подходит! — отрезал я.
— Вижу. Вполне спартанская обстановка.
На нем был синий блейзер и серые фланелевые слаксы. Ни пальто, ни плаща. Что ж, на улице сегодня немного потеплело, к тому же он на машине.
Чанс подошел к окну, выглянул.
— Пытался застать вас вчера вечером, — заметил он.
— Знаю.
— Но вы не перезвонили.
— Я получил записку. А до этого находился вне пределов досягаемости.
— Вы что же, здесь не ночевали?
— Нет.
Он кивнул. Затем обернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Понять выражение его лица было невозможно. Хотя такое я видел у него впервые. Он сказал:
— Со всеми девушками говорили?
— Да. Со всеми, кроме Санни.
— Ага... А с ней, значит, еще не виделись?
— Нет. Несколько раз пытался дозвониться вчера, потом сегодня, в полдень. Но никто так и не подошел.
— Значит, не подошел?
— Нет. А вчера получил от нее записку, но когда позвонил, дома ее не оказалось.
— Так она вам вчера звонила?
— Да.
— В какое время?
Я пытался припомнить.
— Ну, вышел я из гостиницы примерно около восьми, а вернулся в начале одиннадцатого... И меня ждала записка. Так что не знаю, когда именно она звонила. Вообще-то они обязаны отмечать время звонков, но редко это делают. Да и записка не сохранилась, я ее выбросил.
— Не было причин хранить ее, да?
— Да. И вообще какая разница, когда она там звонила?
Он окинул меня долгим, испытующим взглядом. Я увидел золотистые искорки в глубине темно-карих глаз. А потом сказал:
— Черт, не знаю, что и делать! Как-то не привык к этому. Мне почти всегда казалось, что я знаю, что надо делать.
Я промолчал.
— Вы теперь мой человек, Мэтт, на меня работаете. Но сейчас мне кажется, что я вас не понимаю.
— А я никак не пойму, к чему вы клоните. Чанс.
— Черт! — буркнул он. — Весь вопрос в том, насколько вам можно доверять. И я все время задаю себе один и тот же вопрос: можно или нет?.. И отвечаю: скорее всего да. Ведь я даже пригласил вас в свой дом, приятель. Прежде я никогда никого к себе не водил. Почему я это сделал, а?
— Откуда мне знать?..
— Неужто ради дешевого выпендрежа? Дескать, вот поглядите, как классно живет какой-то там ниггер?.. Или же я пригласил вас, чтобы заглянуть в собственную душу? Ладно, как бы там ни было, но я, черт возьми, вам доверял. Но прав ли я, вот в чем вопрос...
— Вам видней.
— Да, конечно, — сказал он, — мне видней... — Он потер подбородок. — Вчера я тоже звонил Санни. Пару раз, как и вы, и никто не ответил. Ну, думаю, ладно, ничего страшного. Потом позвонил снова, примерно в час тридцать или в два, и снова никто не подошел. И тогда я забеспокоился и поехал к ней. Ключ у меня, естественно, был. Это же моя квартира. Почему бы мне не иметь ключа?
Я уже догадался, что случилось, но позволил ему высказаться до конца.
— Так вот, она была там, — сказал он. — И сейчас все еще там. Она... умерла.
Санни действительно была мертва. Она лежала на спине, обнаженная, закинув одну руку за голову. Вторая, согнутая в локте, ладонью вниз, была под грудью. Лежала она на полу, в нескольких футах от незастеленной постели; по ковру разметались красно-рыжие волосы, а из накрашенного рта наползла лужица рвоты. Она растекалась по ковру цвета слоновой кости, словно пена на поверхности пруда. Между белыми мускулистыми бедрами ковер потемнел от мочи.
На лице и лбу виднелись синяки, еще один большой синяк был на плече. Я чисто автоматически взял ее за запястье, чтобы нащупать пульс, но рука была уже совсем холодная. Слишком холодная для того, чтобы надеяться хоть на какие-то признаки жизни.
Глаза были открыты. Зрачки закатились. Мне захотелось прикрыть ей веки. Но делать этого я не стал.
Я спросил:
— Вы ее передвигали?
— Ни в коем случае! Я вообще ни к чему не прикасался.
— Не лгите. Вы приходили в квартиру Ким сразу после того, как она умерла. Значит, и здесь хотя бы в шкаф, да заглянули.
— Вы правы. Открыл несколько ящиков. Посмотрел, но ничего не брал.
— Что вы искали?
— Сам не знаю, приятель. Так вообще, на всякий случай, мало ли что интересного подвернется. Нашел немного денег, всего двести баксов. И оставил. Нашел чековую книжку, но и ее не взял.
— И сколько же было у нее на счету?
— Около тысячи. Не очень много. Но вот чего было предостаточно, так это разных пилюль. Целые тонны. А те, которыми она, вероятно, отравилась, вон там...
Он указал на туалетный столик с зеркалом в другом конце комнаты. Там среди бесчисленных баночек, коробочек, пузырьков с косметикой и духами валялись две пустые пластиковые капсулы с рецептурными наклейками. На обеих значилось имя пациентки: «С. Хендрикс», хотя лекарства выписывали разные врачи. И выданы они были в разных аптеках — судя по адресам, находившихся в этом районе. Один рецепт был выписан на валиум, второй — на секонал.
— Я всегда заглядывал в ее аптечку, — сказал он. — Как-то, знаете, механически. И ничего, кроме какого-нибудь антигистаминного препарата от сенной лихорадки, не находил. А вчера ночью открыл вот этот ящик и обнаружил там целый склад. Всю эту муть, что выдают только по рецептам.
— Какую именно?
— Да я как-то не особенно приглядывался. Не хотел оставлять лишних отпечатков. Судя по всему, там были в основном успокаивающие. Набор пробирок и склянок. Валиум, либриум. Потом элавил, тоже снотворное, типа секонала. Потом упаковки с таблетками для поднятия тонуса, как их там, вроде бы риталин. Но в основном успокаивающие, — повторил он. — Да там такие штуки были, о которых я сроду не слыхивал! Надо быть врачом, чтобы разобраться, что к чему.
— И вы не знали, что она принимала эти таблетки?
— Понятия не имел!.. Подите-ка сюда, взгляните! — Осторожно, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, он выдвинул ящик комода. — Вот полюбуйтесь! — Рядом со стопкой аккуратно сложенных свитеров стояли примерно две дюжины пузырьков. — Я думаю, есть человек, который по уши замешан в этом дерьме! — сказал он. — Который потом испугался и смылся. А я ничего о нем не знаю. И это бесит меня, Мэтт. Вы прочли записку?
Записка была на туалетном столике, и подставкой для нее служил флакон туалетной воды «Норель».
Я отодвинул флакон тыльной стороной ладони, взял записку и подошел к окну. Написана она была бледно-коричневыми чернилами на бежевой бумаге, и для того, чтобы увидеть текст, нужно было больше света.
Я прочитал следующее:
"Ким, тебе повезло. Ты нашла человека, который сделал это за тебя. Мне приходится самой.
Если бы у меня хватило мужества, я бы предпочла прыжок из окна. Летела бы себе вниз, а на середине «пути» могла, бы передумать, и всю оставшуюся часть этого «пути» смеялась бы над собой. Но мужества у меня нет, а лезвие бритвы тупое.
Надеюсь, на этот раз я приняла достаточную дозу.
Все бесполезно. Прошли хорошие времена. Чанс, прости. Ты показал мне, что такое счастливая жизнь, но теперь все кончилось. Праздничные толпы разошлись по домам. Веселье иссякло, соревнования закончились. И никто не знает, с каким счетом.
Нет иного способа соскочить с этой карусели. Она выбрала медное кольцо, и палец у нее позеленел.
Никто не купит мне изумруды. Никто не собирается дать мне ребенка. Никто уже не спасет мою жизнь.
Меня тошнит от улыбок. Мне до тошноты надоело бежать, догонять и цепляться. Счастливым дням конец"
Я смотрел из окна на Гудзон и упирающиеся в небо зубчатые очертания небоскребов. Санни жила и умерла на тридцать втором этаже высотного жилого дома под названием «Линкольн-Вью-Гарденс»[7], хотя никакими садами здесь и не пахло. Если не считать, конечно, пальм в кадках внизу, в вестибюле.
— А вон там Линкольн-центр, — сказал Чанс.
Я кивнул.
— Надо было поселить здесь Мэри Лу. Она любит ходить на концерты, а отсюда до Центра — рукой подать, можно и пешком. Но вся штука в том, что она привыкла жить в Вест-Сайде, а я настаивал, чтобы она переехала в Ист-Сайд. Иногда, знаете, надо менять обстановку. Вносить хоть какое-то разнообразие в их жизнь.
