– А я говорю, что вы провели там пару часов, – холодно заявил Эрнандес.?
Вам понятно?
Я взглянул на Олза. Олз ни на что не глядел. Жевал, как обычно, незажженную сигарету.
– Вас неверно информировали, капитан.
– Посмотрим. Выйдя из ее комнаты, вы пошли в кабинет и провели ночь на диване. Вернее, может быть, остаток ночи.
– Было без десяти одиннадцать, когда он позвонил мне домой. И около трех, когда я в последний раз вошел в кабинет. Называйте это остатком ночи, если хотите.
– Приведите этого парня, – велел Эрнандес.
Олз вышел и привел Кэнди. Кэнди посадили на стул. Эрнандес задал ему несколько вопросов – кто он такой и прочее. Потом сказал:
– Ну, Кэнди, – будем называть так для краткости – что же случилось, когда вы помогли Марлоу уложить Уэйда в постель?
Я примерно знал, чего ожидать. Кэнди изложил свою версию тихим злобным голосом, почти без акцента. Видно, он по желанию мог его включать и выключать. Версия состояла в том, что он пошел вниз и посидел там, на случаи, если вдруг его позовут. Сидел сперва в кухне, где приготовил себе поесть, потом – в гостиной. В гостиной, сидя в кресле около входной двери, он увидел, что Эйлин Уэйд стоит в дверях своей спальни и раздевается. Она надела халат на голое тело, а потом я вошел к ней в комнату, закрыл дверь и долго там оставался, примерно пару часов. Он поднялся по лестнице и прислушался. Слышал, как скрипят пружины кровати. Слышал шепот. Очень ясно дал понять, что имеет в виду. Закончив, бросил на меня уничтожающий взгляд, и рот его перекосился от ненависти.
– Уведите его, – сказал Эрнандес.
– Минутку, – сказал я. – У меня к нему вопрос.
– Здесь вопросы задаю я, – резко заявил Эрнандес.
– Вы не знаете, что спрашивать, капитан. Вас там не было. Он лжет, и знает это, и я это знаю.
Эрнандес откинулся назад и взял со стола шерифа ручку. Согнул ее. Она была длинная, заостренная, из плетеной конской щетины. Он отпустил ее, и она пружинисто заколебалась.
– Давайте, – сказал он наконец. Я повернулся лицом к Кэнди.
– Значит, откуда ты увидел, как раздевается м-с Уэйд?
– Сидел в кресле у входной двери, – вызывающе ответил он.
– Между входной дверью и двумя диванами?
– Я уже сказал.
– Где была м-с Уэйд?
– Стояла у себя в комнате, возле двери. Дверь была открыта.
– Какой свет горел в гостиной?
– Одна лампа. Которую они называют торшером для бриджа.
– Какой свет был на галерее?
– Никакого. Свет у нее в комнате.
– Какой свет у нее в комнате?
– Немного света. Может быть, лампа на ночном столике.
– Под потолком люстра не горела?
– Нет.
– После того, как она разделась – стоя, по твоим словам, возле двери в спальню – она надела халат, какой?
– Голубой. Длинный такой, с поясом.
– Значит, если бы ты не видел, как она раздевалась, ты не знал бы, что у нее надето под халатом?
Он пожал плечами. На лице появилась легкая тревога.
– Si. Это так. Но я видел, как она раздевалась.
– Ты лжешь. В гостиной нет такого места, откуда это можно увидеть, даже если бы она стояла на пороге спальни, тем более за дверью. Чтобы ты ее увидал, ей пришлось бы подойти к самому краю галереи. А тогда она увидала бы тебя.
Он злобно уставился на меня. Я обернулся к Олзу.
– Вы смотрели дом. Капитан Эрнандес, кажется, нет. Олз легонько покачал головой. Эрнандес нахмурился и ничего не сказал.
– Нет такой точки в гостиной, капитан Эрнандес, откуда он мог увидеть хотя бы макушку м-с Уэйд – даже если бы он стоял, а по его словам, он сидел, – когда она находится на пороге спальни или в спальне. Я на десять сантиметров выше его ростом и, стоя на пороге гостиной, видел только самый верх открытой двери в ее спальню. Чтобы он мог ее увидеть, ей пришлось бы подойти к краю галереи. Зачем бы она стала это делать? Почему она вообще раздевалась у входа в спальню? Это чепуха.
Эрнандес молча посмотрел на меня. Потом на Кэнди.
– А вопрос времени? – тихо спросил он, обращаясь ко мне.
– Тут его слово против моего. Я говорю лишь о том, что можно доказать.
Эрнандес выпустил в Кэнди целую очередь на испанском языке, так быстро, что я не понял. Кэнди угрюмо глядел на него.
– Уведите его, – сказал Эрнандес.
Олз ткнул большим пальцем в сторону двери и открыл ее. Кэнди вышел.
Эрнандес извлек пачку, приклеил себе на губу сигарету и прикурил от золотой зажигалки. Олз вернулся обратно. Эрнандес спокойно сказал:
– Я объяснил ему, что если бы на предварительном слушании он выступил с этой историей, то получил бы от одного до трех лет за лжесвидетельство. На него это вроде не слишком подействовало. Ясно, отчего он бесится. Обычное дело, от ревности. Если бы мы подозревали бы, что это убийство, а он околачивался в доме, то лучше него кандидатуры и не надо – только он пустил бы в ход нож. Правда, мне показалось, что смерть Уэйда его сильно огорчила.
У вас есть вопросы, Олз?
Олз покачал головой. Эрнандес взглянул на меня и сказал:
– Приходите утром, подпишете показания. Мы их к тому времени отпечатаем. К десяти часам у нас будет медицинское заключение, хотя бы предварительное. Что-нибудь вас не устраивает во всей этой раскладке, Марлоу?
– Задайте, пожалуйста, вопрос по-другому. А то получается, что вообще-то меня кое-что и устраивает.
– Ладно, – произнес он устало. – Отчаливайте. Я поехал домой. Я встал.
– Конечно, я ни минуты не верил этим россказням Кэнди, – сказал он.?
Просто использовал его, как отмычку. Надеюсь, вы не обиделись. Самочувствие нормальное?
– Никакого самочувствия, капитан. Вообще никакого.
Они проводили меня взглядом и не попрощались. Я прошел по длинному коридору к выходу на Хилл-стрит, сел в машину и поехал домой.
Никакого самочувствия – это было точно. Внутри у меня было пусто, как в межзвездном пространстве. Приехав домой, я смешал себе крепкую выпивку и стал у открытого окна в гостиной. Прихлебывая из стакана, я слушал прибой уличного движения на бульваре и смотрел, как горит над холмами, сквозь которые был прорублен бульвар, зарево большого недоброго города. Вдали, словно злые духи, завывали полицейские и пожарные сирены – то громче, то тише, умолкая совсем ненадолго. Двадцать четыре часа в сутки один убегает, другой ловит. Где-то там, в ночи, полной преступлений, люди умирали, получали увечья, в них вонзались осколки стекла, вдалбливался руль, их давили тяжелые шины. Людей избивали, грабили, душили, насиловали, убивали.
Люди голодали, болели, тосковали, мучались от одиночества, угрызений совести, от страха – злые, жестокие, трясущиеся в лихорадке или в рыданиях.
Город не хуже других: богатый, гордый, полный жизни; город отчаявшийся, проигравший, опустевший.
Все зависит от того, какое ты место занимаешь и с каким счетом сыграл.
Мне было все равно. Я допил стакан и лег спать.
Предварительное слушание ничего не дало. Еще не было окончательного медицинского заключения, а коронер уже ринулся в бой, от страха, что опоздает получить свою долю рекламы. Смерть писателя, даже и с громким именем, – небольшая сенсация, а в то лето конкуренция была жестокая. Один король отрекся, на другого было покушение. За одну неделю разбились три больших пассажирских самолета. В Чикаго руководителя крупного телеграфного агентства расстреляли в упор прямо в автомобиле. При пожаре в тюрьме заживо сгорели двадцать четыре заключенных. Коронеру Лос-Анджелесского округа не повезло. Мало досталось на его долю.
Сходя со свидетельского места после дачи показаний, я увидел Кэнди. На губах у него играла злобная веселая ухмылка – почему, я понятия не имел – и, как обычно, он был одет чуть шикарнее, чем нужно: в габардиновый костюм цвета какао с белой нейлоновой рубашкой и темно-синим галстуком-бабочкой.
Давал показания он спокойно и произвел хорошее впечатление. Да, последнее время хозяин часто бывал пьян. Да, в ту ночь, когда наверху прозвучал выстрел, он помогал уложить хозяина в постель. Да, в последний день, когда Кэнди уже уходил, хозяин потребовал у него виски, но получил отказ. Нет, он не знал, как идет литературная работа м-ра Уэйда, но видел, что хозяин в плохом настроении. Он то бросал написанное в корзину, то снова доставал.
Нет, он никогда не слышал, чтобы м-р Уэйд с кем-нибудь ссорился. И так далее. Коронер долго наседал на него, но толку не добился. Кто-то хорошо порепетировал с Кэнди.
Эйлин Уэйд была одета в черное с белым. Она была бледна и говорила четким тихим голосом, который не мог исказить даже микрофон. Коронер обращался с ней, как с хрустальной вазой. Задавал вопросы так, словно с трудом сдерживал рыдания. Когда она сошла со свидетельского места, он встал и поклонился, а она ответила слабой беглой улыбкой, от которой он чуть не подавился собственной слюной.
Она было миновала меня не глядя, но в последний момент повернула голову на пару дюймов и еле заметно кивнула, словно давным-давно где-то со мной пoзнакомилась, но забыла, кто я такой.
